Иона - [45]

Ночная размолвка с отчимом была заурядной и касалась его, Джима, будущего. Джим Келсо не имел ни малейшего желания поступать в органы правопорядка: короткая стрижка, форма, дисциплина — это не для него. Закон и порядок мало для него значили. Он остался в школе сдавать экзамены о среднем образовании ради отчима, сдал кое-как шесть из девяти, но считал, что имеет право сам определять свое будущее. Он не хочет стать жертвой чьих-то амбиций или орудием мести. Отец должен это понять. Работа в супермаркете была только временной, чтобы принести в дом деньги, пока не подвернется более достойное занятие, которое захватит его, вызовет интерес. Впрочем, в настоящий момент было нелегко найти что-либо подходящее — и это было трудно понять Келсо-старшему.

Если Джим хочет посвятить себя интересной профессии, то что плохого в борьбе с эрозией нравственных стандартов окружающего общества? Разве он не видит сам, что происходит вокруг? Убийства, изнасилования, разбой — и все больше и больше. Вшивые, вонючие хиппи, отказывающиеся работать, открыто щеголяющие курением наркотиков. А сам-то он, когда последний раз подстригался? Дегенератские шоу в Вест-энде, вроде «Волос», где по сцене бегают голые. Закон потратил годы, чтобы ущучить этих злодеев-убийц братьев Крей. Сейчас идет суд, их вина несомненна, но повесят ли их за эти кровавые разборки? Да ведь нет же! От таких подонков уже нельзя избавляться. И даже в Штатах этого ублюдка, застрелившего Роберта Кеннеди, нельзя убить, как бешеного пса (каким он и является!). От этого тошнит, весь дерьмовый мир катится к черту, а его сын не может найти себе применения!

Молодой Келсо тут же пожалел о своем злобном ответе, его слова очевидно потрясли старика. Джим сказал, что его не волнует нравственность мира, и ему наплевать: пусть все пропадет пропадом, пусть все начнут убивать, насиловать, грабить, развращаться, курить, напиваться до смерти! Это не его проблемы. И переживания, душевные расстройства отца — тоже не его проблема!

На одно короткое мгновение бывший полицейский снова вырос до прежних размеров и навис над своим приемным сыном, схватил его за лацканы, трясясь от гнева; по его лицу пошли красные пятна. Джим Келсо испугался — не за себя: ему стало страшно, что сердце старика сейчас не выдержит. Когда рука отца поднялась для удара, он отшатнулся. Но удар так и не обрушился на него. Глаза старика уставились куда-то за горизонт, руки обвисли. Он снова сжался.

Джим хотел извиниться, хотел поддержать отчима, проявить заботу. Хотел дать ему снова почувствовать себя мужчиной. Но вместо этого повернулся и ушел, так как в последние годы открытые проявления добрых чувств стали трудны для них. В тот вечер он попытался напиться, но ни состояние духа, ни содержимое карманов не позволили этого. Теперь хотелось просто вернуться домой и как-то загладить свою вину.

Келсо затоптал последние полдюйма сигареты и ухватился за скобу на переднем сиденье. Он спустился по лестнице и подождал на площадке, пока автобус остановится. Дождь прекратился, улицы сверкали свежестью, огни витрин магазинов трепетали отражениями.

Свернув на боковую улицу, Келсо засунул руки в карманы, ссутулил плечи и уставился себе под ноги. Его все еще покачивало, но ночной воздух больше не угрожал вывернуть содержимое желудка. Четыре пинты — вот все, что он мог позволить себе за вечер, и большая часть пошла в клубный сортир, но Джим чувствовал, как пары алкоголя собрались под макушкой. Следующая улица была его, и, как всегда, увидев свой дом, он ощутил легчайшую волну душевного успокоения. Оно всегда приходило к нему, отлучался ли он на десять минут или на десять дней, и Келсо догадывался, что первые годы в приюте оставили в нем несмываемый отпечаток незащищенности, от которой, он был уверен в этом, ему не избавиться никогда. Хотя он не помнил те годы в приюте, но никогда не утрачивал страха перед ними. Дом символизировал не просто стабильность, он представлял собой убежище от бесчувственной власти, бессердечной заботы. Приемные родители дали Джиму не только любовь, но чувство собственной личности, семейную поддержку, убежденность в любви к себе — все то, что не может предоставить государство. Дом был одновременно убежищем и крепостью, буфером и трамплином. А отец по-прежнему был камнем, на котором зижделся дом.

Келсо понял, что что-то не так, когда еще не перешел улицу к подъезду.

Какой-то холод внутри сжал желудок. Правая рука дрожала, и чтобы вставить ключ в скважину, пришлось помочь левой.

В прихожей горел свет, дверь в комнату была распахнута.

— Отец? — позвал Келсо, но ответа не последовало.

В комнате горела маленькая лампочка, телевизор стоял темный и безжизненный. На журнальном столике рядом с креслом отчима стояла чашка — пустая, если не считать остывших чаинок; по блюдцу разбросаны крошки печенья. Джим снова позвал, но опять не услышал никакого ответа. В постели? Отец никогда не ложился, не вымыв чашку.

Келсо на фут поднялся по лестнице в спальню:

— Отец, ты там?

Прыгая через две ступени, он взбежал наверх.

И остановился на маленькой площадке.