Иоанн Мучитель - [72]

Судил Иоанн вместе с сыном Иваном, усадив его подле себя. Учил, как нужно повелевать, какие слова говорить, поясняя, что казни должны быть разные, иначе не будет того страху в людях, поэтому несчастных жителей убивали по-разному. Кого приказывал забить до смерти, кого жгли, а иных привязывали головою или ногами к саням и везли на берег Волхова к месту, где река не замерзает даже зимою, и бросали с моста в воду, причем целыми семействами. Ни для женщин, ни для стариков, ни для грудных младенцев, которых для надежности привязывали к материнской груди, исключения не было.

«Пусть мне ад после смерти, — мрачно думал Иоанн, глядя на казни, — зато им ад при жизни. Все не так обидно».

Шесть недель лютовал царь. Была уже середина февраля, когда он угомонился, повелев собрать с каждой улицы по одному человеку, и тихо произнес:

— А теперь молите господа о нашем благочестивом царском державстве, о христолюбивом воинстве, да побеждаем мы всех врагов видимых и невидимых.

Глядя на угрюмо опущенные лица новгородцев, чьи взгляды были устремлены в землю, потому что не скрывать их от царя нельзя — уж очень много в них полыхало ненависти, Иоанн, догадываясь об их чувствах, счел нужным пояснить:

— Кровь же, что здесь пролита, не на мне, но на изменнике моем, вашем архиепископе Пимене, да на его злых советниках. Ну а теперь живите и благоденствуйте в сем граде. Идите с миром.

Трудно сказать, то ли в насмешку оно прозвучало, то ли он и впрямь искренне думал то, что говорил. Поди спроси его теперь. Зато доподлинно известно, что сразу после расправы над новгородцами Посольский приказ составил подробный наказ для русских дипломатов в Польше. Так, на вопрос о казнях в Новгороде, говорилось в наказе, русские послы должны были отвечать… вопросом: «А вам откуда это ведомо?» — и добавлять: «Коли вам ведомо, то зачем нам сказывати?» Не знал Висковатый, заботясь о престиже страны, что его время тоже заканчивается и совсем скоро послы Руси и на вопрос о нем самом будут давать точно такие же лукавые ответы.

Архиепископа же посадили на белую кобылу, нарядив его в какую-то ветхую драную одежду, сунули в руки волынку и бубен, отчего владыка стал удивительно похож на бродячего скомороха, некоторое время возили по новгородским улицам, после чего под надежной охраной повезли в Москву.

Говорят, что тогда погибло не менее шестидесяти тысяч, а Волхов, запруженный телами истерзанных людей, еще долго не мог пронести их в Ладожское озеро. Трудно сказать, насколько преувеличивал летописец, но ясно одно — количество жертв исчисляется не менее чем пятизначным числом.

Натешившись, но не удовлетворившись содеянным, царь неспешно покатил в сторону Пскова, недоуменно размышляя по пути, отчего это его так не любят, и еще больше злобясь от этого. Однако, вступив в город, он с удивлением обнаружил выставленные на улицах прямо перед домами столы с едой и питьем. Высыпавшие горожане, держа в руках хлеб-соль, встречали его, стоя на коленях и с радостными улыбками на лицах. Он поначалу даже глазам не поверил. С чего бы вдруг такое ликование? Странно.

Однако давать команду к очередному погрому не спешил — уж очень приятно было видеть такое непривычное зрелище. К тому же сопротивление всегда лишь разжигало в Иоанне страсть к мучительству, а если доводилось испытать страх, как в случае с пленными татарами, то вызванный проявленной собственной трусостью стыд почти сразу перерастал в бешеную ярость и злобу, а вот покорство… Тут двояко — мог и распалиться пуще прежнего, а мог и утихнуть.

Впрочем, он еще не собирался изменять своих прежних распоряжений относительно горожан, хорошо помня, что Псков — родина отца Артемия и должен заплатить за все прегрешения старца, допущенные по отношению к царю. Но когда он уже въехал на площадь, где располагались церкви святого Варлаама и Спаса, подле которых дожидался государя игумен Печерского монастыря отец Корнилий, к Иоанну верхом на метле вприпрыжку приблизился местный юродивый по имени Николка Саллос. Поманив Иоанна пальцем, он, привстав на цыпочки, шепнул на ухо заинтригованному государю:

— Али не насиделся еще в избушке-то? Неужто сызнова хотишь, чтоб тебе подмену сыскали?

Иоанн испуганно отпрянул, резко выпрямился в седле и оглянулся по сторонам. Вроде бы никто, кроме него, не слышал. Разве что Басманов с князем Вяземским. Он подозрительно покосился на них, но потом решил, что и до них тоже навряд ли донеслись слова юродивого. Царь вновь пригнулся и тихо спросил:

— А ты-то сам откель об избушке ведаешь?

— Так мне братец Васятка вечор сказывал, — простодушно пояснил Николка, пританцовывая на месте.

«Час от часу не легче», — вздохнул Иоанн.

— Какой еще Васятка?

— Али забыл такого? Дак ведь он же у тебя в Москве завсегда на паперти в церкви святой Троицы сиживал.

— Это когда ж было? — не понял царь. — И церкви той давно нет, да и сам Васятка помер. Как же ты мог…

— Нешто сам не ведаешь, царь-батюшка? — хитро улыбнулся Николка. — Телу — гнить, а душе — жить. Ну а где, то одному господу ведомо. — И тут же пожаловался: — Васятке-то легко было, кой за твоего братца молился, а мне за тебя уж больно тяжко — не поспеваю совсем. — И лукаво погрозил пальцем: — Не шали, а то твоя лошадка тебя обратно не довезет.