Иоанн Мучитель - [26]

И потом все. Туман перед глазами, число хохочущих развеселых девок вдруг удвоилось, и он тяжело брякнул свою кудрявую голову прямо в блюдо с недоеденной поросячьей ножкой. Так и уснул на лавке, притомившись. Проснулся же от увесистого тычка в бок. Глянул сонными глазами — государь стоит и зубы скалит. А вскочить не успел — Иоанн сызнова к уху склонился и шепнул:

— Передых даю, пока я добрый, но чтоб к вечеру…

И многозначительно так прищурился. Васька так и обомлел. Неужто не привиделось ему вчерашнее, неужто и впрямь оно было?! Он и сам себе дивился — как это у него наглости хватило вообще о таком заикаться? Не иначе как во хмелю был. И радость на душе — вот как славно получилось-то.

С того дня и закрутилась карусель, да такая веселая, что спустя всего восемь дней после похорон царицы в Кремль к государю явилась необычная процессия. Посредине — митрополит, по бокам — епископы. А главное — просьба уж больно необычная, чтобы Иоанн отложил скорбь да женился.

То есть царь так звонко гулеванил вместе с Васькой да братцем его Гришкой и прочими, что весточка о его безобразных кутежах и иных непотребствах дошла даже до владыки Макария, которого не замедлили оповестить, что государь «паче яр быти и прелюбодействен зело»[23].

В ответ на просьбу Иоанн лишь согласно мотнул тяжелой с перепою головой и почти сразу — всего через три дня — объявил имя предполагаемой избранницы. А чего тут задумываться, когда он уже давно решил на своей, из Руси, ни за что не жениться. Хватит с него «робы»[24], которая даже не сумела отличить — законный супруг с нею спит или неведомо откуда взявшийся пришлый мужик.

Пусть у этого окаянного двойника, столь схожего с ним ликом, жена — дочь какого-то там окольничего, он же… Хотя нет, женился-то он на ней сам, а не Подменыш. Как с этим быть? Но тут же успокоил себя мыслью, что не в зачет, потому как содеяно по отцову завету, то есть можно сказать, что не по собственной воле. Сказано было в тайной грамотке — из рода Захарьиных-Юрьевых, вот он, как послушный сын и… Словом, не считается.

Зато теперь он, как истинный государь, желает соединить свою царскую кровь непременно с царской. А какая там ближе всего? Польша? Тогда о чем думать?

И поначалу дело пошло на лад — Сигизмунд II был вовсе не против отдать свою сестрицу Катерину за государя всея Руси. Во всяком случае, первоначальный ответ был хоть и туманен, но весьма и весьма обнадеживающий. Но тут вмешался королевский совет, сенаторы в один голос потребовали, чтобы московский государь лишил прав на престол своих детей от первого брака и прекратил военные действия в Ливонии.

Что касаемо шестилетнего Ивана и трехлетнего Федора, тут царь особо и не возражал, хотя тон ему не понравился. Мало того что старцы в избушке то и дело чего-нибудь от него требовали, так теперь и здесь то же самое. Разве ж это дело?

Отдавать Сигизмунду Ливонию Иоанн тоже не собирался. Напротив, он решил утереть нос Подменышу, который по своей холопьей тупости так и не сумел ею овладеть, и показать, как нужно воевать и побеждать. Словом, расстроилось.

К свеям решил было обратиться, но там при дворе затеяли траур в связи с кончиной короля Густава Вазы, так что и на севере его ждала неудача. Рисковать же получить какое-либо оскорбление в случае обращения к императору Максимилиану он не решился вовсе. Однако слово, что дал себе, сдержал и в жены взял не свою подданную, а «благородных» кровей. Насколько — сказать трудно, потому что кабардинский князь Темир-Гука, если смотреть на его владения беспристрастным взглядом, уступал многим из его именитых вотчинников и не только князьям, но и иным боярам. У тех же Романовых-Захарьиных что землицы, что крестьян имелось куда как побольше.

Зато юная Кученей, тут же окрещенная в Марию, и впрямь была красива. Правда, чуточку раскосые глаза кабардинки сверкали излишне дико, да и не обладала она ни вежеством, ни изысканностью манер, но тут уж ничего не попишешь. Зато не роба.

Пировали три дня, и все это время ворота Москвы оставались под замком. Согласно указу государя, всем жителям столицы, равно как и ее иноземным гостям, запрещалось покидать и город, и даже свои дворы.

Но это было потом, спустя год, а пока Иоанн с первых же дней приступил — помимо вечерне-ночных увеселений — к тому, к чему давным-давно стремился всей душой. Душа горела поквитаться с гнусными мерзавцами, которые обманом выкрали его из сельца Воробьево в близлежащий лесок, а оттуда, напоив какой-то дрянью, спровадили в дальний путь к проклятым заволжским старцам.

Избушка научила его не торопиться, и, потому, как бы ни стремился он к отмщению, внешне своей торопливости он ничем не выдал, неспешно вызнавая, как да что. Сведения, которые он получил в течение первой же недели, не обнадеживали. Оказывается, о том, что заволжские старцы на самом деле еретики, стало известно и в Москве, но, вызванные на допрос, они все, включая отца Артемия, успешно сбежали из Руси в Литву. Пытаться достать их оттуда было можно, но настолько хлопотно, что Иоанн даже не стал пробовать, оставил на потом.

К тому же, как ни крути, а они были не более чем сторожами. Да мало того, что сторожами, так ведь они еще и искренне считали, что перед ними не царь всея Руси, но лишь человек, до чрезвычайности похожий на царя и по этой причине возомнивший себя им. Так в чем их преступление? Возлагать на них вину за его двенадцатилетнее пленение все равно что винить землю за то, что она позволила вырасти ядовитому грибу, которым ты отравился. А вот где взять этот самый мухомор — Иоанн не знал. Пока не знал.