Иные измерения - [2]

— Батюшка, какие стихи? Да он помирает! Как бы не пришлось на днях ехать на кладбище…

— С чего это вы его хороните?! — Отец Александр рассердился. — Пока человек жив, он имеет право надеяться, что-то планировать. И думать и молиться о нём нужно, как о живом! Ему, как и нам с вами, жить хочется. Не так ли?

Я ничего не ответил. Мне стало стыдно.

…Сгорбленная старушка открыла нам дверь. Прижалась головой сначала к отцу Александру, потом ко мне. За те годы, пока я её знал, она стала совсем низенькая. Держал её в объятиях, как птичку, от которой остался один скелетик с бьющимся сердцем. По дороге сюда мы заехали в молочную, купили кое-что. Раздевшись, первым делом прошли на кухню, чтобы выложить на буфет продукты. И увидели ожидающий нас накрытый стол с заботливо приготовленными старушечьими закусками — винегретом, рисовыми котлетками, какими-то сухариками к чаю.

И пока она шустро побежала поднимать с постели сестру своего мужа, тоже лежачую больную, отец Александр жарко прошептал:

— Присядем. Не вздумайте отказываться. Поклюём.

Недолго довелось нам пробыть с двумя старыми женщинами. Впереди у отца Александра было полно очень серьёзных дел. Я допоздна возил его на машине.

А наш старик прожил ещё несколько лет! И статью о том, как надо читать стихи, написал.

Психоанализ

— Бон суар, месье! — раздавалось навстречу, когда они вдвоём шли под ярчайшими фонарями по вечерней парижской улице.

Старушка с кошкой на поводке, булочник, выглянувший из-за стеклянной двери своего заведения, двое подростков, катившие на роликовых коньках, — все приветствовали этого седоватого человека.

— Прошло девятнадцать или двадцать лет, пока квартал признал меня своим. Моё главное завоевание в жизни.

— Прямо! А мировая известность? А то, что календарь симпозиумов и лекций расписан на два года вперёд?

Стало видно, как вдалеке сверкает морем огней знаменитая площадь. Но они свернули к полураскрытым воротам старинного литья, вошли во дворик, напоминающий испанское патио, — с растущей в кадушке задумчивой пальмой, какимито цветами в больших вазонах.

— Как же они зимуют?

— Зимой здесь достаточно тепло, — седой человек остановился перед дверью подъезда, повернул к спутнику погрустневшее лицо. — Должен предупредить: жена не очень хорошо себя чувствует, уже полгода или год. Ничего-ничего! Все вместе поужинаем, расскажете о Москве.

Пятикомнатная парижская квартира — вся белая с позолотой, с чудесной старинной мебелью, не лезущей в глаза, живописными полотнами, обрамлёнными тонким багетом, роялем в гостиной — все это москвичу показалось сущей фантастикой.

За изысканным ужином, поданным в тарелках антикварного сервиза, попивая коллекционное бордо, гость отвечал на расспросы хозяев о Москве, о немногочисленных общих знакомых.

Жену знаменитого физика он раньше не знал. Она тоже оказалась эмигранткой из России. Встретились и поженились они уже здесь, в Париже.

Рано поседевшая, измождённая, она, перед тем как подать кофе, вынула из нагрудного кармашка платья флакончик, вытряхнула две таблетки, бросила в рот, запила водой.

— Видали? По пригоршне в сутки, — нахмурился муж. — И ещё каждый раз на ночь капли снотворного…

По морщинистым щекам женщины поползли слезы. Она вышла.

Гость понимал — его пригласили в смутной надежде на чудо: знали, что он — целитель.

За то время, пока её не было, он услышал о том, что, несмотря на многочисленные обследования, в том числе томографию мозга, консультации у врачей самых разных специальностей, установить, почему она за год похудела почти на тридцать килограммов, стала нервной, отчего каждую ночь снятся кошмары, установить не удалось.

— Был какой-нибудь стресс? Переживание? — спросил гость.

— Не думаю. Все у нас было нормально. Сопровождала меня в поездках по университетам, увидела весь мир. У нас небольшая вилла в Испании. Теперь ни ногой. Разве к врачу-психоаналитику. Трижды в неделю. Страшно дорогой. Получается — работаю на него.

— Как он её лечит?

— В основном разбирают сны. Все эти кошмары.

— Что же ей снится?

— Отрубленные головы, экскременты… Иногда её тошнит среди ночи. Жизнь превратилась в ад.

— У неё есть профессия?

— Искусствовед, специалистка по французской живописи восемнадцатого века. Начала было работать в Лувре… Этот психоаналитик допытывается, не снятся ли фаллические символы, велел завести записную книжку для записи снов.

— Дождь пошёл. — Она внесла подносик с кофе и вазочкой, доверху наполненной бисквитами. — У вас нет зонтика. Будете идти обратно, дадим вам каскетку. Ну, кепку. У мужа их много, штук шесть.

— Спасибо.

— Ты, конечно, уже обо всём рассказал? Жаловался? — она подсела к столу, утопила лицо в ладонях. На пальцах блеснули кольца.

— А я не хочу, не хочу умирать в тридцать восемь лет! Что со мной? Как вы думаете, что со мной? Гость поднялся из-за стола, подошёл к окну, сдвинул тюлевую гардину.

На улице действительно шёл дождь, хрустальный от света фонарей.

— Глисты, — сказал он, обернувшись.

И в ту же секунду понял по выражению изменившихся лиц хозяев, что смертельно оскорбил и их, и этот дом, и чуть ли не весь Париж.

Ничего не оставалось, кроме как попрощаться и уйти в дождь без кепки. Которую ему уже не предложили.