(Интро)миссия - [6]

Всё было, как всегда. Юра стонал под моим бременем, после этого я слегка вторил ему, показывая, что и он доставляет мне удовольствие. На самом же деле его медицинская пипетка меня больше не занимала. Я думал о том, кому дарил поцелуи в новогоднюю ночь. Мысли о Вадиме захватили меня целиком. Юркины неуклюжие ласки мне были теперь докучны. Работая в режиме робота, я не переставал думать о бедном Вадике, который снова заступил в наряд — для того, чтобы опять скоблить лезвием унитазы, так возбуждающе именуемые „очком“! Я мысленно был там, в туалете, рядом с товарищем. Неопытный Юрик не заметил ничего странного и упорно продолжал звать меня с собой. И у меня почему-то не находилось причин отказывать. По ночам я звал к себе Вадима — почти вслух. Неужели он не мог догадаться чем-нибудь заболеть? Не догадался…

Я уже начинал выискивать предлог, чтобы отказаться от ежедневной помывки, когда мне объявили о том, что самых больных отправляют на обследование в гарнизонный госпиталь. Я немедленно воздал хвалу Всевышнему и стал собирать в дорогу свои скромные пожитки. 

В госпиталь меня и еще одного бойца отвозил Юра. Поняв, что я всё же там останусь, он отозвал меня. Мы отошли в сторону. Тут я услышал то, что никогда и не мечтал услышать от „натурала“ — правда, уже бывшего. Объяснение в любви было настолько приятным, что мой барометр живо на него отреагировал. Произнеся дежурную фразу, что я его тоже никогда не забуду и что был бы рад снова встретиться, я пошел осваивать новые просторы для деятельности.

Началось обследование, и все мои мысли уходили на то, чтобы поскорее вырваться из тисков Советской армии. Здесь хорошо, но дома всё-таки куда как лучше! Для человека, больше всего ценящего свободу, было просто утомительно глазеть изо дня в день на забор, который явно ее ограничивал. Дела продвигались неплохо, я очень быстро убедил местных врачей, что я самый больной солдат Краснознаменного Белорусского военного округа, а жив еще только благодаря тотальному склерозу, из-за которого забываю вовремя умереть. Секс отошел на второй план — скорее, потому, что я был сыт им по горло, но всё-таки главная причина заключалась в том, что не было не одного солдата, с кем бы я согласился переспать даже в обмен на свободу. Как назло, подобрались одни выходцы из Средней Азии и братского Кавказа. Один вид их обрезанных инструментов вызывал у меня полную алибидемию.

Прошел почти месяц. Я уже поверил в то, что меня комиссуют, но в дело опять вмешался Случай, до этого исправно мне помогавший. Самый Главный Врач застал меня на улице с сигаретой, а это было еще хуже, чем преступление. Уже к вечеру следующего дня я снова был в родной казарме. У входа меня встретил мой новый избранник. Я поздоровался с ним и выразил сожаление, что из-за его наряда мне придется мерзнуть ночью одному. Должен заметить, что по ночам было холодновато, и только поэтому моя реплика не заслужила особого внимания.

После обеда меня вызвал командир роты, который явно намеревался сделать мне внушение. Мой бледный вид смешал его планы, и он участливо стал расспрашивать, чем я занимался на „гражданке“. Я просто не представляю, что бы с ним приключилось, узнай он всю правду. В своем ответе я сделал упор на классический каллиграф. Товарищ майор тотчас расплылся в улыбке и посоветовал мне воздержаться от обмороков, пообещав взамен устроить мне легкую жизнь в качестве взводного писаря. Оральный договор был заключен, и мы мирно разошлись.

Уже к вечеру я понял, что товарищ майор придерживается своих обещаний. Я получил задание сделать какие-то ротные списки (от слова „рота“), после чего сразу принялся за дело. Мое искусство настолько понравилось нашему лейтенанту, что я ждал благодарственного поцелуя хотя бы в щечку. Тщетно! Не услышал даже отрывистого „Спасибо“.

Мои предположения насчет холодной ночи полностью подтвердились. Ежась от холода, я про себя забавлялся местными храпунами. Иногда они наглели до такой степени, что игравшие в карты сержанты вынуждены были бросать в них сапоги. Эта акция имела всегда непродолжительный успех. Уже через несколько минут храп доносился из другого угла и, как бы в отместку, с удвоенной силой.

Три следующих дня мне пришлось посвятить азбуке Морзе. Я настолько преуспел в учении, что очень быстро превзошел многих сослуживцев, только этим и занимавшихся. Вернее, не только этим. Два раза в неделю весь наш взвод вместе с Ивановым уходил в наряд на самый что ни на есть настоящий свинарник — разумеется, без меня. Как ненавидели меня мои однополчане! В душе я их понимал, но ничем помочь не мог. Уставшие и вонючие, приходя в казарму, они видели меня сладко спавшим. Драться боялись из-за ответной реакции в виде припадков. С Вадимом за это время судьба меня не сводила. Любимый проводил ночи либо в туалете, либо в свинарнике, где и умудрялся хоть немного отсыпаться.

Кроме изучения „морзянки“, я работал над всякого рода документацией, которую почему-то меня заставляли раз за разом переписывать. Впрочем, у меня и в мыслях не было хоть как-то выражать недовольство.