(Интро)миссия - [16]

Мальчик понял, что я не отступлю от своих намерений, и стал послушно раздеваться. Я открыл кран, пустив воду, которая всегда исправно служила глушителем пидовских забав. Быстро скинув с себя одежду, я шагнул в струю воды и затащил туда нового знакомого. Опустившись на колени, я пытался поднять его приличных размеров член и потерпел полное фиаско. Юрик, гад, выжал из бедного парня все соки! Я поднялся и решил познакомиться, после чего предложил Илюшке его трахнуть. Как я понял, фитилек Юрика лишь раззадорил мальчика, поэтому он не стал особо препираться. Сильная струя воды скрыла его стоны. Только я вошел во вкус, как в дверь постучали. Я грубо поинтересовался, кого это черт принес. Оказалось, Юре не терпится узнать, куда делся Илья. Я ответил, что он тоже пошел наверх, прекрасно понимая, что мой ответ Юрку не удовлетворит.

Убедившись, что он отошел от двери, я с удвоенной энергией продолжал вгонять мальчика в состояние невесомости. Илья по неопытности не помогал мне. Пришлось долго дергаться, прежде чем я с достоинством вытащил из него уставший конец.

Когда мы вытирались, меня неожиданно посетила мысль всё-таки отдаться. Наверняка ведь больше не увидимся! Мы опять включили воду. Я кое-как довел Илюшкину письку до приемлемых параметров и с трудом нанизал себя на нее. Мальчик был на автопилоте, я же сочинял оправдание для Юрика. Я успел пролистать в памяти всю свою армейскую жизнь прежде, чем Илья закончил.

Уставший, но довольный, я выбрался из душевой и увидел Юрку. Он сидел на том же месте, где час с лишним назад сидел я. Сделав вид, что ничего не произошло, я попросил Юрика особенно не беспокоиться — Бог велел делиться. И напомнил, что нуждаюсь в дозе пенициллина. Озлобленный сержант с такой силой и неприязнью вогнал в меня шприц, что я его назвал пидарасом. Присутствовавшие сопалатники не подозревали, насколько я был прав, и продолжали заниматься своими делами.

На следующий день обнаружилось, что меня некому везти в госпиталь. Местные врачи понимали, что моя пневмония требовала куда более качественного лечения, чем могли предложить они. Позвонили моему командиру роты, дабы он выделил машину и сопровождающего. За мной пришел Антон. Посадив меня в „газик“, он сам сел за руль, и мы поехали в город. По дороге он продолжил свою давнюю тираду, возмущаясь моим стойким нежеланием служить. Даже выразил надежду на мою скорейшую кончину. Я стал прислушиваться к его речам, надеясь найти в них зацепку, с помощью которой мне удаться перевести разговор на любимую тему. Развратить этого кабана было бы верхом моей пидовско-армейской карьеры. Антон сам спросил, сколько у меня было женщин. Я ответил, что много, но всё же их было гораздо меньше, чем мужчин. Для полной ясности Антон задал давно ожидаемый от него вопрос, на который я достоинством ответил, что я педик. Старший сержант начал говорить о том, что с самого начала это подозревал, что только пидары могут так притворяться больными. В это время я заметил, что мы свернули с основной дороги на проселочную. Ясным и невинным взглядом я посмотрел в отражавшиеся в зеркале очи моего любимого старшего сержанта. Антон вскоре притормозил со словами: „Слушай, Катюха, а давай, я тебя трахну?“ Я молчал, думая, что этот разврат никогда не кончится. Антон приспустил штаны, оголив уже воспрянувший инструмент. Эта зараза чуть ли не в два раза превосходила алдисовскую, и я с дрожью в голосе сказал, что могу принять ее только в рот. Мы перебрались на заднее сиденье, после чего я остался один на один с красивым и очень толстым великаном. Рот мой расширился до предела, но так и не смог до конца обхватить это чудо природы. Со временем оно всё же добралось до глотки и извергло в ее недра огромное количество застоявшегося продукта. Антон поинтересовался, как дела, на что я показал большой палец.

Перед тем, как тронуться в путь, мы несколько раз покурили, и всё это время Антошка обнимал меня и пару раз снизошел до поцелуев. И даже курить не запрещал. Мы прекрасно понимали, что видим друг друга в последний раз. Я не собирался быстро выздоравливать, а он через неделю уезжал домой. Уединившись в приемном покое, мы долго смотрели друг другу в глаза, после чего он резко встал, хлопнул меня по плечу и быстрым шагом направился к машине. Сев на стул, я не мог больше скрыть слез и зарыдал, как маленький. Было чувство, что я расстался с самым близким человеком. Хотелось выбежать и повиснуть у него на шее. Впившись руками в спинку стула, я проводил взглядом резко рванувший „газик“, который вскоре расстаял в лучах игривого майского солнца.

7. Жизнь — как зэбра!

Свежий майский кислород, который усердно вырабатывали стоящие вокруг госпиталя сосны и ели, не мог исцелить мой душевный недуг. Пневмония постепенно отступала, благодаря нещадным дозам пенициллина, от которого задница превратилась в сито в первую же неделю лечения. От хандры же лекарства не было. Как ни старался я выискать какого-нибудь милого доктора среди этой бесконечной людской массы, всё было напрасно. Я начал выходить на улицу и описывать круги вдоль забора. Он был выше, чем в Минске, но осознание того, что ты всего лишь в метре от полной свободы, теплилось в душе и согревало пока еще воспаленные легкие. Было скучно. Здесь еще не забыли, что я самый больной, поэтому работать не заставляли. В отличие от Минска, не было яркого лидера среди „дедов“ типа Алика, поэтому работать приходилось всем, кроме меня. Роль надзирателей исправно исполняли медсестры — милые девочки со злыми, но постоянно зовущими в постель глазами. О малейшем ослушании со стороны пациентов немедленно узнавало госпитальное начальство, которое в поиске наказания не отличалось особым разнообразием: больной сразу выписывался независимо от характера заболевания — как я в первый свой приезд сюда. Был случай, когда выписали мальчика с тяжелой формой эпилепсии — за то, что он послал медсестру подальше. Мальчик этот через неделю погиб, ударившись во время припадка у себя в казарме. Госпитальные крысы остались ни при чем, так как догадались в сопроводительных документах написать, что парень выписывается без жалоб, практически здоровым. Дело списали на казарменную дедовщину. Виноватым оказалось армейское начальство. Командира части проводили на пенсию, нескольким офицерам объявили строгий выговор, командира взвода исключили из партии. Всё! А девятнадцатилетнего парня больше не было на свете. Жутко…