Интервью: Солнце, вот он я - [73]

Первая

Ебать первую было страннее всего — я не знал: она меня научила есть пизду и вообще про еблю. Я ничего не знал. Она сказала: «Знаешь, Хэнк, ты замечательный писатель, но про женщин ты ни черта не знаешь!» — «Ты это о чем? Да я кучу женщин перееб». — «Нет, ты не знаешь. Давай я тебя кое-чему научу». Я говорю: «Ладно». Она говорит: «Ты хороший ученик, дядя. На лету схватываешь». Это все… (Ему чуточку неловко. Не от деталей, а скорее от сентиментальности воспоминаний.) Но лизать пизду — это ж не главное. Мне нравится их удовлетворять, но… такие дела переоцениваются, мужик. Секс — это здорово, только если у тебя его нет.

О сексе до СПИДа (и женитьбы)

Я раньше просто скакал из одной койки в другую. Не знаю, это был транс какой-то — ебический транс. Я просто как бы ебся и ебся… (Смеется.) Ну правда! (Смеется.)

А женщины, знаешь, — скажешь им пару слов и просто хватаешь за руку: «Пошли, малышка». Заводишь их в спальню и ебешь. И они согласны, мужик. Как только ритм поймаешь, пилишь и пилишь. Столько одиноких женщин, мужик! Выглядят хорошо, но сигналов не подают. Сидят там у себя в одиночестве, ходят на работу, с работы… для них это большое дело, если их кто-нибудь оприходует. А если парень сидит себе, пьет и разговаривает — это уже, знаешь, развлечение. Нормально было… и мне везло. Современные женщины… они тебе карманы не штопают… и не надейся.

О писательстве

Я написал рассказ с точки зрения насильника, который изнасиловал маленькую девочку. И люди кинулись меня обвинять. Брали интервью. Спрашивали: «Вам нравится насиловать маленьких девочек?» Я отвечал: «Конечно нет. Я фотографирую жизнь». Из-за писанины у меня было много неприятностей. С другой стороны, от неприятностей некоторые книги лучше продаются. Но суть все равно в том, что я пишу для себя. (Глубоко затягивается.) Вот так вот. Затяжка — мне, пепел — пепельнице… это и будет публикация.

Днем я никогда не пишу. Это как бегать голым по торговому центру. У всех на виду. А по ночам… вот тогда трюки-то и отмачиваешь… волшебные.

О поэзии

Я всегда вспоминаю школьные дворы в начальной школе: когда всплывало слово «поэт» или «поэзия», ребятки давай ржать и насмехаться. И я понимаю почему — это же липовый продукт. Он много веков был подделкой, снобской, выродившейся от кровосмешения. Сверхнежный. Сверхдрагоценный. Куча мусора. Уже много веков поэзия — почти сплошь отбросы. Надувалово, туфта.

Не пойми меня неправильно, было несколько очень хороших поэтов. Такой китаец, например, Ли Бо. В четыре-пять простых строк он вмещал больше чувства, реализма, страсти, чем многие развозят на двенадцать-четырнадцать страниц своей срани. И вино пил. Он свои стихи жег, пускал по реке и пил вино. Его любили императоры — они понимали, что он говорит… Но сжигал он, конечно, только плохие стихи. (Смеется.)

А я пытался, если ты меня простишь, ввести в поэзию жизнь фабричных рабочих… жена вопит, когда он с работы приходит. Какие-то основы существования простого человека… такое, что редко встретишь в поэзии прошлых веков. Ты просто запиши, что я сказал: поэзия веков — говно. Стыдоба.

О Селине

Когда впервые читал Селина, я лег в постель с большой коробкой крекеров «Риц». Начал читать и лопать эти крекеры — и ржал, и лопал. И весь роман прочел от начала до конца. И коробка, мужик, опустела. Потом встал и давай воду пить. Видел бы ты меня. Да я пошевелиться не мог. Вот что с человеком делает хороший писатель. Чуть не убивает… плохой, впрочем, тоже.

О Шекспире

Нечитабелен и перехвален. Только люди этого слышать не желают. Видишь ли, нельзя нападать на святилища. Шекспир пустил корни в века. Можно сказать: «Такой-то — паршивый актер!» А сказать, что Шекспир — говно, нельзя. Чем дольше оно держится, тем больше снобы присасываются, как прилипалы. А когда что-то безопасно для снобов… их не оторвать. Только заикнешься им о правде, они звереют. Это им не по силам. Покушение на их мыслительные процессы. Мерзость.

О любимом чтении

Я читал в «Нэшнл инкуайрер» статью «Гомосексуален ли ваш муж?». Линда мне раньше говорила: «У тебя голос как у педика!» Я говорю: «А, ну да. То-то я думаю». (Смеется.) Там в статье сказано, как узнать: «Он выщипывает себе брови?» И я подумал: «Бля. Я же все время так делаю. Вот, оказывается, что я такое. Я выщипываю брови… Я ж педик! Нормально». Очень мило, что «Нэшнл инкуайрер» мне об этом сообщил.

О юморе и смерти

Его очень мало. Чуть ли не последним лучшим юмористом был парень по имени Джеймс Тёрбер. Но юмор у него такой здоровский, что его, само собой, не понимали. Мужик этот был, что называется, психологом-психиатром на все времена. Он так умел с мужчинами-женщинами — ну, знаешь, когда каждый свое видит. Эдакая панацея. Юмор у него такой реальный, что от хохота чуть не ревешь, хохот сам из тебя рвется. Кроме Тёрбера, никого не вспомню… есть во мне что-то от него… только иначе. То, что у меня есть, я и юмором-то назвать не могу. Я бы назвал… «комическим штришком». Я на этом комическом штришке чуть не свихнулся. Что бы ни происходило… смехотворно. Почти все смехотворно. Понимаешь, мы каждый день срем. Это смехотворно. Тебе не кажется? Мы вынуждены постоянно ссать, пихать в рот еду, у нас в ушах копится сера, волосы. Чесаться надо опять же. Уроды, тупые уроды, понимаешь? И сиськи бесполезны, если только…