Интервью: Солнце, вот он я - [60]

, всякие такие жулики. Вся левизна в Америке — сплошь блистательная газетная шумиха, ничего похожего на «шатунов» в двадцатые[118]. Американские левые — это белопузый визг ниоткуда, они всегда такими были. По крайней мере с теми, с «шатунами», можно было потолковать. Я бы с ними выпил, хоть и не пошел бы с ними. Но левые… Они же не знают, что такое настоящая борьба. Борьба — она на улицах. А я сам с улицы. Улицу я понимаю. Но улицы — это улицы. С ними ничего не поделаешь. Улицы же прекрасны — Восточный Голливуд очень красивый, Голливуд на пересечении с Вестерн, «Большой Сэм Бордельный». На улицах хорошо, там полно народу, изумительные люди, а богатеи мне нравятся не больше, чем вам. Можете пятьдесят тысяч долларов мне на счет положить — к богатеям я не проникнусь. Я могу с ними ужинать в тех же кафе, метрдотель может меня по имени знать, но мне они все равно не нравятся. Потому что они мертвы. Я мертвых не люблю, пусть у них хоть миллион долларов. Миллион у них могу принять, а их самих не принимаю.

Думаете, они мертвы из-за денег?

Думаю, деньги способствуют. Но и бедняки мертвеют по той же причине — из-за отсутствия денег. Начинают ненавидеть, злятся. Так что мы возвращаемся к моему первоначальному уравнению, которое я составил полвека назад. С деньгами плохи только два момента: денег слишком много или слишком мало. Иногда не складывается, даже если их у вас сколько надо. Может, дело в климате, может, в генах или в том человеке, с которым живете. Ничего никогда не получается.

Вы себя считаете аполитичным?

Конечно, у меня нет никакой политики. Зачем она мне? Это как желчный камень: чтоб его убрать, надо платить, — зачем же он нужен?

Я знаю, вопросы о политике вы не любите, но этот вопрос касается вашей работы. Вы как считаете: избрание Рейгана принесет какие-то перемены в американской культурной жизни вообще, а в частности — начнут ли вас лично больше печатать?

Я человек не политический. В том смысле, что я не могу предвидеть, я могу лишь гадать — и скажу, что ситуация усугубится. За мистера Рейгана проголосовало «Моральное большинство»[119], там многие — христиане, многие — консерваторы; и, естественно, мистер Рейган проследит за тем, чтобы их желания по большей части уважили. Но мне на это насрать. На то, как я пишу, это не повлияет, да и на публикации, я думаю, тоже. Писанину мою нельзя назвать грязной в физическом смысле; люди порой нервничают из-за того, что я пишу, ненавидят меня. Некоторые поэты здешнего «истеблишмента» — они меня ненавидят, я точно знаю. Я их ненависть шкурой чую, и, мне кажется, это хорошо. Значит, я что-то делаю. Но очевидно, что, если бы меня ненавидели все, не продавались бы и мои книги. Однако многие ненавистники покупают мои книги. Могу себе представить, как они думают: «Ладно, я этого мужика так сильно ненавижу, что сейчас возьму и посмотрю, что он там еще понаписал!» Это как у меня на чтениях: половина слушателей ненавидит меня. Если б я кого ненавидел, я бы к нему на чтения ходить не стал, держался бы подальше.

Ведь неизбежен тот, кому хочется тебя убить, переехать машиной, изувечить, пальцы тебе поотрубать, — он ночами не спит, все о тебе думает. Само собой, с теми, кто тебя ненавидит, бок о бок идут те, кто тебя любит, знаете? «Ой, вы такой великий, Буковски! Ох, вы спасли мне жизнь! О Буковски! О Буковски!» Блевать тянет.

Выходит, вы скорее предпочитаете тех, кто вас ненавидит?

Не вполне, но… знаете, частенько я выступаю и говорю то, чего на самом деле не думаю. Терпеть не могу выкладывать как на духу — только самое важное. Вам не кажется, что это скучно — всегда говорить то, что есть? Неохота просто изрекать: «О да, это хорошо, это чудесно». Я тогда чувствую себя совсем каким-то политиком. Я часто говорю такое, чего не имею в виду, — главное где-нибудь прячется. Иногда я даже так пишу. Поэтому не воспринимайте все, что я вам наговорю, буквально — это не так.

Стало быть, иногда вы своими работами всех нас дурачите. Вы это хотите сказать?

Иногда я и самого себя дурачу. А иногда мою писанину отвергают, говорят: «Никуда не годится, Буковски!» И они правы: я пишу много дерьма. Я почти намеренно пишу его так много, чтобы не останавливаться, и в основном там все нехорошо, но я так упражняюсь. Только хорошего тоже много. Я бы сказал, семьдесят пять процентов того, что я пишу, — хорошо; сорок — сорок пять процентов — отлично; десять процентов — бессмертно; а двадцать пять процентов — говно. Складывается в сто?

Вернемся к политике. Хоть вы и утверждаете, будто аполитичны, некоторые усматривают в ваших работах политические темы.

Они кардинально ошибаются. У меня нет политической мотивации. Я не хочу спасать мир, не хочу делать его лучше. Я просто хочу в нем жить и говорить о том, что происходит. Я не хочу, чтобы спасали китов, разрушали и убирали атомные станции. Что бы в мире ни было, я остаюсь с ним. Я могу сказать, что мне это не нравится, но я не хочу это менять. Я очень себялюбивый. По большей части мне не нравится, например… Ну вот еду я на машине по трассе, и у меня спускает колесо, и нужно вылезать и менять эту херотень. Надо перестраиваться, а справа полосы нет, а мне на бега надо. Видите, у меня нет глубоких чувств, никакого глубинного движения нет во мне. Никакого желания вообще. Мне хочется просто чистить зубы и надеяться, что не выпадут; я надеюсь, у меня и на следующий год будет вставать, — вот такие простые мелочи. Крупного я не ищу. Я буду доволен и мелочами вроде победителя в третьем заезде при ставке три к одному. Больше ничего и не надо. Ничего волшебного — я не хочу выходить за собственные рамки.