Intermezzo - [3]

Наконец останавливаюсь. Меня задерживает белая пена гречихи, душистая, легкая, точно взбитая крыльями пчел. Прямо под ноги легла певучая арфа и гудит всеми струнами. Стою и слушаю.

Полны мои уши этого дивного гомона поля, этого шелкового шелеста, этого неустанно льющегося, как бегущая вода, пересыпания зерна. И полны глаза солнечного сияния, ибо каждый стебелек берет от него и возвращает обратно отраженный блеск.

Внезапно все гаснет, замирает. Вздрагиваю. Что такое? Откуда? Тень? Неужели кто-то третий? Нет, только тучка. Одно мгновенье темного горя — и сейчас же улыбнулось справа, улыбнулось слева — и золотое поле размахнуло крылья до самых краев синего неба. Будто хотело взлететь. Тогда только предо мной встала вся его безбрежность, теплая, живая, непобедимая мощь. Овсы, пшеница, ячмень — все это слилось в одну могучую волну; она все заливает, все забирает в плен. Молодая сила дрожит, трепещет и рвется из каждой жилки стебля; клокочет в соках надежда и та великая жажда, чье имя — плодородие. Я лишь теперь увидел село — кучку убогих соломенных крыш. Оно едва заметно. Его обняли и сдавили зеленые руки, протянувшиеся к самым хатам. Оно запуталось в ниве, как мошка в паутине. Что значат перед такой силой эти хатки? Ничего. Сомкнутся над ними зеленые волны и поглотят. Что значит для них человек? Ничего. Вот показалось в поле маленькое беленькое пятнышко и утонуло в нем. Оно кричит? поет? и делает движение? Немая безбрежность просторов поглотила все это. И снова ничего. Даже следы человека стерты и скрыты: поле спрятало тропинки и дороги. Оно лишь катит да катит зеленые волны и доплескивает их до самого горизонта. Над всем господствует только ритмичный, сдержанный шум, спокойный, уверенный, точно пульс вечности. Точно крылья тех ветряков, что чернеют над полем: равнодушно и безостановочно совершают они в воздухе оборот, словно говорят: так будет вечно... так будет вечно... in saecula saeculorum... in saecula saeculorum[1].

* * *

Я возвращался домой поздно. Приходил, овеянный дыханием полей, свежий, как дикий цветок. В складках одежды приносил ароматы полей, как ветхозаветный Исав. Спокойный, одинокий садился где-нибудь на пороге пустого дома и смотрел, как созидалась ночь, как она возводила легкие колонны, оплетала сеткой теней, сдвигала и поднимала вверх шаткие, дрожащие стены, а когда все это крепло и темнело, смыкала над ним звездный купол.

Теперь я могу спокойно спать, твои крепкие стены встанут между мною и целым миром. Спокойной ночи вам, нивы. И тебе, кукушка. Я знаю, завтра, с лучом раннего солнца, влетит ко мне в комнату твое контральто: ку-ку!.. ку-ку!.. И сразу хорошее настроение принесет мне твое приветствие, моя самая близкая приятельница.

* * *

Трепов! Оверко! Пава! Четыре пальца в рот — и дикий степной свист. Бегут. Как три белых медведя. Может быть, они меня разорвут, а может быть, примут мое приглашение в поле. Хо-хо! Этот Оверко не может без шуток. Прыгает, как глупый теленок, и косит на меня красный глаз. Трепов гордо несет свою шерсть и расставляет ноги, как белые колонны. Он прядает подрезанными ушами. Пава ступает важно, меланхолично, подрагивает задом и отстает. Я иду за ними и вижу легкое покачивание трех широких спин, мягких, покрытых шерстью и по-звериному сильных.

Им, кажется, слегка не по вкусу слишком жаркое сегодняшнее солнце, которое превращает их в такие яркие пятна, но я полон благодарности к солнцу и иду прямо на него, лицом к лицу. Повернуться к нему спиной — упаси боже! Какая неблагодарность! Я полон счастья, встречаюсь с ним тут, на просторе, где никто не заслонит от меня его лица, и говорю ему:

— Солнце! Я благодарен тебе. Ты бросаешь в мою душу золотой посев — кто знает, что взойдет из этих семян? Может быть, огни?

Ты дорого мне. Я пью тебя, солнце, твой теплый целительный напиток, пью, как ребенок молоко из материнской груди, такой же теплой и дорогой. Даже когда ты жжешь, охотно вливаю в себя огненный напиток и пьянею от него.

Я тебя люблю... потому что... слушай.

Из тьмы «неведомого» появился я на свет, и первый вздох и первое движение мое — во мраке материнского лона. И доныне этот мрак властвует надо мной,— все ночи, половину моей жизни,— стоит он между мной и тобой. Его слуги — тучи, горы, темницы — закрывают тебя от меня, и все трое мы знаем твердо, что неминуемо наступит время, когда я, как соль в воде, растворюсь в нем навеки. Ты лишь гость в жизни моей, солнце, желанный гость, и, когда ты уходишь, я стараюсь удержать тебя. Ловлю последний луч на тучах, продолжаю тебя в огне, в лампе, в фейерверках, собираю с цветов, со смеха ребенка, из глаз любимой. Когда же ты гаснешь и убегаешь от меня, творю твое подобие, даю ему имя «идеал» и прячу в своем сердце. И он мне светит.

Смотри же на меня, солнце, и опали мою душу, как опалило тело, чтобы стала она недоступной для комариного жала... (Я ловлю себя на том, что обращаюсь к солнцу, как к живому существу. Неужели это значит, что мне уже не хватает общества людей?)

Мы идем посреди поля. Три белые овчарки и я. Тихий шепот плывет перед нами, дыхание молодых колосков сгущается в голубой пар. Где-то сбоку влажно бьет перепел, звонко дрогнула во ржи серебряная струна кузнечика. Воздух трепещет от зноя, и в серебряном мареве танцуют далекие тополя. Широко, хорошо, спокойно.