Интеллектуальные уловки. Критика современной философии постмодерна - [47]

(Бодрийар, 1991, стр. 49, курсив в тексте)

Создается впечатление, что существует традиция использования математических понятий вне их контекста. У Лакана это торы и мнимые числа, у Кристевой — бесконечные множества, в данном же случае это неевклидовы пространства (употребляемые в общей теории относительности)¹⁶³. Что все это могло бы означать? Впрочем, а что представляло бы собой евклидово пространство войны? И наконец следует подчеркнуть, что понятие «гиперпространство с многократным преломлением» не существует ни в математике, ни в физике; это словосочетание — бодрийаровское — чистая выдумка.

Статьи Бодрийара переполнены подобными физическими метафорами, например:

В евклидовом историческом пространстве, самый краткий путь от одной точки до другой, это прямая, прямая Прогресса и Демократии. Но это верно лишь для линейного пространства Просвещения¹⁶⁴. В нашем, неевклидовом, пространстве конца века, один неблагоприятный изгиб необратимо изменяет все траектории. Он, без сомнения, связан со сферичностью времени (она становится видимой на горизонте в конце века как сферичность земли — на горизонте в конце дня), или в тонкой дисторсии (искажении) поля притяжения. […]

С помощью этого опрокидывания истории в бесконечность, с помощью этого гиперболического изгиба, сам век ускользает от своего конца. (Бодрийар 1992, с. 23–24)

Именно ему, без сомнения, мы обязаны этим забавным физическим опытом: впечатлением, что коллективные или индивидуальные события затягиваются дырой памяти. Эта утрата, несомненно, вызвана тем самым движением обратимости, тем самым параболическим изгибом исторического пространства. (Бодрийар 1992, стр. 36)

Но физика в целом у Бодрийяра не метафорична. В его собственно философских работах физика берется (как нам кажется) буквально, как, например, в эссе «Неизбежное, или обратимая необратимость», посвященном теме случайности:

Фундаментальными являются эта обратимость причинного порядка, эта обратимость следствия по отношению к причине, эта прецессия и эта победа следствия над причиной. […]

Это то, что происходит с наукой, когда она не останавливается на том, чтобы подвергнуть сомнению в детерминистский принцип причинности (вот она, первая революция). Она, по ту сторону принципа неопределенности, который оказывается еще и гиперрациональностью, предчувствует: случайность — это колебание законов, что само по себе уже удивительно. И еще она, на пределе физических и биологических возможностей своего опыта, предчувствует, что существует не только колебание, неопределенность, но и возможная обратимость физических законов. Именно это и составляет абсолютную загадку: не некая сверхформула или метауравнение вселенной (это и было представлено теорией относительности), но идея того, что всякий закон может обратить сам себя (не только обратить частицу в античастицу, а материю в антиматерию, но и сами законы). Эта обратимость, гипотеза о которой всегда высказывалась в великих метафизических теориях — фундаментальное правило игры видимостей, метаморфозы видимостей, против необратимого порядка времени, закона и смысла. Но любопытно наблюдать, как приходит наука к тем же, настолько противоречащим ее собственной логике и ее собственному развитию гипотезам. (Бодрийяр, 1983, стр. 232–234, курсив в тексте)

Сложно угадать, что Бодрийар подразумевает под выражением «обратить закон». Действительно, физика говорит об обратимости законов, используя данное выражение, чтобы кратко указать на их неизменность по отношению к обратимости времени¹⁶⁵. Но это свойство хорошо известно уже в детерминистской и причинной теории — ньютоновской механике, она не имеет ничего общего с неопределенностью и вовсе не находится на «пределе физических возможностей» науки. (Напротив, новизну представляет не-обратимость законов «слабых взаимодействий», открытая в 1964 году). В любом случае, обратимость законов не имеет отношения к пресловутой «обратимости причинного порядка». Наконец, научные измышления (или разглагольствования) Бодрийара приводят его к необоснованным философским утверждениям: он никак не аргументирует свою идею, согласно которой наука приходит к гипотезам, «противоречащим ее собственной логике».

Эта мысль воспроизведена в эссе, озаглавленном Неустойчивость и устойчивость по экспоненте:

Это скорее проблема дискурса о конце (в частности, о конце истории), чем проблема необходимости говорить об этом, находясь в то же время далеко от конца, и невозможности закончить. Этот парадокс — следствие того, что в нелинейном пространстве, в неевклидовом пространстве истории конец неуловим. Конец, действительно, может быть определен только в рамках логического порядка причинности и непрерывности. Таким образом, события, из-за своего искусственного производства, запрограммированного срока действия или предвосхищения своих следствий, если не принимать в расчет их преобразование в средствах массовой информации, сами аннулируют отношение причины к следствию, и, следовательно, всю историческую непрерывность.

Это искажение (дисторсия) следствий и причин, эта загадочная автономность следствий, эта обратимость следствия по отношению к причине, порождающей беспорядок, или хаотический порядок (это в точности наша сегодняшняя ситуация: ситуация обратимости информации о реальном, порождающей событийный беспорядок и нелепость медиа-следствий), — все это не существует без привлечения теории Хаоса и диспропорции между взмахом крыльев мотылька и ураганом, который он вызвал на другом краю света. И без привлечения парадоксальной идеи Жака Бенвиниста о памяти воды. […]