Интеллектуальная позиция-2 - [27]
В справедливости сказанного здесь (а последнего утверждения в особенности) все могут убедиться на опыте нынешней бойни на территории Чечни, воплощающей принцип «ни войны, ни мира» [81]. Как известно, в ходе этой разборки, начиная с августа 1991 г., идеологических споров Кремля и Грозного не было: споры о государственном статусе того или иного региона или государственном обособлении народов — это не споры о существе идеологий.
Чеченские сепаратисты не предприняли ничего для пропаганды коранических идеалов даже среди чеченцев, а не то чтобы явить делом их правоту в среде противника и среди пленных (как того требует Коран), но беззастенчиво — безо всякого идеологического обоснования — употребляли многих пленных в качестве рабов. А кремлевские чиновники, со своей стороны, не предприняли ни одной попытки понять коранические идеалы, как таковые, дабы развенчать их, если они того заслуживают; либо же прямо обвинить чеченских сепаратистов в отступничестве от того Ислама, которому учил Мухаммад, так, чтобы чеченские сепаратисты одумались или же сгинули вследствие их собственного отступничества от Ислама.
В итоге действия вооруженных толп с обеих сторон (российского контингента [82] и чеченских “боевиков”) свелись к безыдейному бандитизму и жесточайшему взаимному уничтожению ради осуществления целей, неизвестных самим участникам событий, которых всё это время, по обе стороны фронта употребляли в тёмную по своему усмотрению заправилы глобальной политики. Однако ход нынешней бойни в Чечне заставил вспомнить события Кавказской войны России XIX века. При этом оказалось, что миновать тему суфизма — невозможно.
“Независимая газета” от 06.03.97 опубликовала статью Владимира Дегоева (д.и.н., профессор Северо-Осетинского гос. университета, Владикавказ) “Имам Шамиль. Избранник и жертва Кавказской войны.” В ней сообщается, что к началу XIX века горцы Кавказа жили родоплеменным строем на основе верований, названных В.Дегоевым «языческой религией» [83]. Жили они тем жизненным укладом, каким до того столетиями жили многие поколения их предков. «Нет оснований предполагать, что эта устойчивая, естественная и органичная среда жаждала преобразований[84]. Однако именно она стала их объектом, благодаря привнесенным извне идеям, с одной стороны, и выдающимся личностям с другой. Изначально эти идеи были связаны с суфизмом — интеллектуально элитарным течением в исламе, рассчитанным на избранных. Оно носило совершенно аполитичный характер, с явной примесью религиозного космополитизма. Суфизм проповедовал аскетический образ жизни, нравственное очищение человека, слияние его с Абсолютной Истиной (Богом). Он был красивой и заманчивой доктриной прежде всего для неординарных людей, почему мы и находим среди его приверженцев духовных отцов и главных персонажей Кавказской войны. Их взыскующий ум и дух пытались найти в суфизме ответы на трудные вопросы бытия. В ходе этих поисков обнаружилось, что в новом учении, с виду отвлеченном и безобидном, сокрыт огромный преобразовательный потенциал, с помощью которого можно изменить, усовершенствовать традиционное языческое общество, освободив его от того, что с точки зрения суфизма именовалось “пороками”, “безбожием” и “невежеством”. Но чтобы реализовать этот потенциал, нужно было сделать идеологию реформ привлекательной или хотя бы понятной для масс. Осознав это, предшественники Шамиля и он сам взяли из суфизма самую простую и непритязательную часть — шариат[85] — свод обрядовых, бытовых и правовых предписаний ислама, и соединили его с предельно элементарной концепцией газавата. Последняя важна была как практическое, основанное на принуждении, средство утверждения нового порядка. Что до глубокого духовного и философского содержания суфизма, то оно осталось уделом посвященных, к коим, кстати, причисляли себя, хотя и не всегда с должным основанием, вдохновители Кавказской войны. Они испытывали повышенный интерес к таинствам религии, но это был скорее личный, духовный интерес, чем политический. Все они, будучи прагматиками, слишком хорошо понимали, что им нельзя “официально” увлекаться эзотерическими премудростями: стоявшая перед ними конкретная цель требовала четкого разграничения между теорией и практикой.
Таким образом, высокая, сложная и во многом гуманистическая идея, как нередко случается, была не только упрощена до уровня, удобного для массового восприятия и массового употребления, но и опущена до инстинктов толпы, превращена в известном смысле в свою противоположность. В условиях Дагестана первой трети XIX в. завезенный туда суфизм классического образца эволюционировал в “политический суфизм”, по определению одного западного автора. (В более привычной терминологии — “
