Институт сновидений - [25]

В рюмочной у рынка Парфен Малыгин, разделив со мной чебурек и пол литра, подарил мне первое душевное общение и простой волшебный карандашик.

– Хочешь сказать, таких нынче не делают? – поддел я его.

– Ни за что! – он категорично припечатал столешницу граненой стопкой. – Сам поймешь, после.

Он что-то говорил потом о правде жизни, что сродни сказкам, и о газетных сказках, далеких от жизни. Говорил он просто, мы враз подружились. Я навещал его весь этот год, читал ему зарисовки, что выводил помимо моей воли твердый и остро заточенный грифель его волшебного карандаша. Парфен слушал, иногда крякал возмущенно, иногда кивал головой, но чаще перебивал и пускался в рассказы, за которыми мы коротали вечера. Весь этот год он болел, сидел, укутавшись в старенький плед, в теплых валенках на босу ногу за огромным письменным столом.

– Ведь вот речь, слова – начинал он многозначительно, смотрел на меня мягкими глазами, вылинявшими до цвета промокашки. – Слова – это волшебство, – он выдерживал паузу и вдруг прыскал в кулак, как девица, услышавшая анекдот.

Он угасал тихо, понимал это, но не жаловался. Каждый день он терял по полсантиметра, что фиксировали карандашные засечки на двери в ванной.

Два дня назад, задумав новогодний рассказ, последний в цикле, я пришел к нему за советом. Карандашик превратился в огрызок, и я втайне молился, вдруг в его запасниках найдется еще один, жизнь без волшебного помощника страшила меня.

Парфен Дмитриевич посмотрел на меня со свойственной ему улыбкой:

– Рассказ будет с чудесами?

– Конечно.

– Эт хорошо, что ж, с Новым годом!

Блеснул его глаз, странно зашуршал плед, голова за столом исчезла. Я позвал его, он не откликнулся. Я обошел стол – под ним стояли валенки, плед валялся на полу. Под пледом отыскался новенький карандашик, в который превратился мой дорогой друг. Я покинул квартиру крадучись, как вор. Дома я разглядел вытесненное на карандаше слово «Путешествия».

– Хватит историй, смени жанр, не гневи читателя, не вечно же байки тачать, – часто наседал на меня Малыгин.

Прошедший старгородчину из конца в конец, Парфен гнал меня из дому.

Сменить жанр мечталось и мне, я внял его новогоднему пожеланию. Дома я быстро собрался, покидал в рюкзак носки и рубашки, взял запасные штаны. Новый карандашик спрятал в пенал. Я открыл дверь. Шел снег, погода стояла отличная. Я прогрел мотор и выехал со двора. Впереди расстилались земли не хуже и не лучше старгородских, на которых теплилась жизнь, ожидающая великого волшебного праздника. Там тоже продают канцелярские товары. Я куплю тетрадку в клеточку, стану в нее писать, а если замерзнут руки, согрею их дыханием этого мира.

Старгород голоса из хора

Над схваткой

Солнце высоко. Турист ходит толпой. Турист ходит парочками. Обнаженный столичный и заграничный турист, с волосатыми ногами, в заграничных шортах, в варенках-ополосках, в ярких, сексуальных майках.

Пищутин на туриста внимания не обращает. У него выходной. Он вышел на набережную. Отдохнуть. Подумать. Он много думает, а вечерами допоздна пишет. Пищутин – писатель.

Он в темно-синем бархатном костюме: Пищутин не выносит современного плебейства. Пускай у него в шкафу один костюм, но из серьезного материала – финский бархат, настоящий финский бархат из остатков театрального занавеса.

Пищутин отмечает краем глаза, как оборачиваются на него. Он знает, что его неординарная фигура привлекает внимание. Он понимает, он жалеет их – прожигают жизнь, не думают о вечном. Он их прощает. Старается любить. Но это не всегда выходит. Ведь они – плебеи. Мелкие душонки. И он иногда даже плачет ночью за столом, не в силах писать – он их бичует своим пером и жалеет.

У него золотое перо, китайское – оно всех удобней для руки. А что, собственно говоря, есть великая русская литература? Она есть любовь, жалость к униженным и оскорбленным, она есть гневная отповедь мещанам и плебеям. Настоящая литература вся в прошлом – она аристократична. И задача сегодняшнего дня – ее возродить. На такое не жалко и жизни. Поэтому писатель должен быть над схваткой – выше толпы.

Пищутин садится на веранде летнего кафе. Сегодня он выпьет шампанского. Но официант не подходит – он местный – вахлак, он знает Пищутина, и потому надо запастись терпением, ждать с отрешенным видом. Терпение всего главнее в жизни. Настоящий писатель всегда поначалу одинок и беден. Быть может, даже всю жизнь.

Вот когда придет слава, тогда можно будет жертвовать церкви, детским домам. Да, обязательно не забыть дать деньги Горзелентресту – ведь это просто невозможно, до чего же грязен их город. Только здесь, на набережной еще следят – устраивают потемкинскую деревню перед интуристами. Стыдно. Надо будет дать им тысяч сто.

Пищутин погружается в подсчеты. Через полчаса небрежно заказывает бутылку шампанского, шоколадку. Пьет медленно. Смакует. Шоколад прикусывает аккуратно, перекатывает во рту вместе с глотком шампанского. Но с отрешенным видом.

Сидит, отставив руку с большим, специально отращенным ногтем на мизинце. Старается не глядеть на туриста.

Не поддаваться минуте, не расслабляться, думать – тысячи сюжетов, тысячи сюжетов в голове. Это поразительно, как же богато воображение. Как богато его воображение. Жаль, не хватит лет, чтоб все это описать. Все, что предстает ежедневно перед глазами. Но главное – работать, работать!