Иноземцы на русской службе - [11]

Твердое положение новгородских проповедников в Москве и милость к ним князя позволили «жидовствующим», сохраняя тайну посвящения, вовлечь в ересь многих знатных лиц. Еще больше влияние еретиков усилилось, когда в 1484 году из дальнего дипломатического вояжа в Москву возвратился доверенный «делец» и первый из всех служилых людей князя Ивана, дьяк Федор Васильевич Курицын, ведавший внешней политикой княжества. Двумя годами ранее он был послан в Венгрию ко двору мадьярского короля Матьяша Хунгади для заключения военного союза против правителей Литвы и Польши, давних военных соперников короля и великого князя. Вояж затянулся на два года из-за того, что сначала посольству пришлось ехать в обход литовских владений, а по завершении переговоров в Венгрии дьяк решил дождаться русского посольства, возвращавшегося из Италии.

Более года живя в мадьярской столице Буда, дьяк Федор Васильевич общался с разными учеными людьми; среди них оказались проповедники из числа «жидовствующих», обратившие Курицына в свою веру. В Москву он вернулся уже убежденным сторонником нового учения, привезя с собой «угрина Мартынку искушенного в звездознании», которого намеревался рекомендовать в качестве астролога великому князю Ивану.

Роль дьяка Курицына при московском дворе трудно переоценить — князь доверял ему всецело и безоговорочно. При его поддержке секта быстро разрослась. В ересь обратились брат Федора Курицына — Иван Васильевич по прозвищу Волк, архимандрит Симонова монастыря Зосима, служители придворной церкви Истома и Сверчок, а за ними вслед многие другие влиятельные фигуры. С учением был ознакомлен и сам великий князь Иван Васильевич, в чем он признался позже, каясь преподобному Иосифу. Сам московский государь, может, и не примкнул к «жидовствующим», но до поры не препятствовал им.

По мере роста секты «жидовствующих» в ее рядах оказалось много всякого народу, и если первое время еретики были воздержанны и осторожны, то со временем кое-кто из них уверился в своей полнейшей безнаказанности, а новички так и вовсе уже были развращены, самоуверенны, а от того беспечны. Постепенно кое-что из того, что прежде держалось в строгой тайне, стало выходить наружу, и среди прочего архиепископу Новгородскому и Псковскому Геннадию стало известно, что Самсонко, сын попа Григория, да поп Ерсей с дьяконом Гридей, упившись допьяна, глумились над святыми иконами.

Архиепископ распорядился немедля «взять тех попов и дьякона за приставы и снарядить следствие». На допросе у новгородского наместника Юрия Захарьина провинившиеся члены клира кое-что рассказали о «жидовствующих» и их отношении к православным святыням. Попович Самсонко Григорьев первым назвал имена московских соборных протопопов Алексея и Дионисия, а также их высокого покровителя, дьяка Федора Васильевича Курицына, сообщив, что они являются членами секты. После этих признаний дело явно выходило уже за рамки компетенции архиепископа Геннадия, и он отправил в Москву грамоты митрополиту Терентию и князю с изложением сути дела, спрашивая, как ему надлежит поступать с признавшими вину святотатцами. Тем временем за «взятых» Самсонку, Ерсея и Гридю поручились люди, считавшиеся в Новгороде вполне надежными, и владыко согласился арестованных отпустить, покуда из Москвы не придут указания на их счет.

Покуда ждали ответа, убоявшиеся наказаний попы и дьякон, предав своих поручителей, сбежали из Новгорода и сами поспешили в Москву, где рассчитывали получить защиту от впавших в ту же ересь, что и они, «важных персон» княжества. Разгневанный Геннадий снова писал в Москву князю и митрополиту, приложив к этой грамоте показания раскаявшегося попа Наума, решившего «оборотиться обратно» из ереси в православие. К этим показаниям приложена была и «тетрадь с исправленными на иудейский лад псалмами», также принесенная покаявшимся попом. Скорее всего, речь идет о махзоре — рукописном сборнике молитв и правил, по которым следовало справлять иудейские праздники.

Ответ от митрополита Геронтия все не приходил, а тем временем в самом Новгороде, видя беспомощность архиепископа перед сектой, которой благоволили московские «сильные мира сего», обнаглевшие «жидовствующие» стали открыто глумиться над символами христианства. Делалось это в стиле, очень смахивающем на современный «акционизм»: к воронам привязывали кресты и они летали с ними над головами новгородцев с противными карканьем, символизируя монашество. «А те вороны и вороны садясь на всякую стервь и на калу волочат по ним привязанные кресты» — так описывал Геннадий выходки «жидовствующих» в письме Нифонту, епископу Суздальскому. Приводя подобные примеры, архиепископ высказывал убеждение в том, что дальнейшее промедление и попустительство могут привести к еще худшим последствиям, и просил владыку Нифонта поддержать его перед митрополитом Геронтием в борьбе с еретиками.

Причиной, заставившей новгородского архимандрита так ополчиться на проповедь «жидовствующих», со всей очевидностью послужила та легкость, с которой новая ересь поражала тех, кто прежде остальных должен был «радеть о православии». То, чему учил Схария, было «совсем ново», оригинально и ни на что не похоже, да к тому же прекрасно подкреплено «книжной наукой». Соблазн оказался слишком велик, а тенденции распространения ереси для настоящего православного человека были просто пугающими.