Иностранные связи - [107]

— А я не согласен. — Эдвин дожевывает последнее миндальное печенье из горы на блюде, большую часть которой уничтожил в одиночку. — Я хочу умереть в своей постели, и пусть в газетах будут хвалебные интервью, а все мои друзья и почитатели со слезами приходят проститься. Я хочу быть готовым, а не просто так, ни с того ни с сего, взять и умереть.

— Чак и был готов, — возражает Винни. — Врач запретил ему пить и курить, велел беречься — мне его дочь говорила, — а он не слушал. В такую жару подниматься на третий этаж! Как подумаю — начинаю злиться. Да еще, должно быть, выпил перед этим в кабачке, выкурил сигарету. Хватило же ума! — Винни невесело смеется: в эти слова она вложила больше чувства, чем следовало.

— Бедняга Чак, — повторяет Эдвин. — Такой чудак был, правда? Помнишь, как однажды…

Вот так, думает Винни, слушая воспоминания Эдвина. Для ее лондонских друзей Чак Мампсон был всего лишь забавным чудаком, комическим персонажем, а не живым человеком. А Винни знала его лучше, должна была знать лучше, но откладывала поездку в Уилтшир. Откладывала не только из страха довериться мужчине, но и потому, что не хотела, чтобы здешние друзья связывали ее с Чаком, как будто в слепой любви к Англии заразилась и слабостями, которые приписывают англичанам, — робостью и высокомерием (на самом же деле у хорошо знакомых ей англичан Винни не замечала ни того ни другого).

— При всем при том, — заключает Эдвин, — мне он очень нравился. А тебе?

— Нравился? Нет, — отвечает Винни, изумляясь собственным словам. — Я его любила.

— Правда? — Эдвин отодвигается подальше от стола, подальше от слов Винни, таких горячих и неожиданных.

Правда в том, думает Винни, что Чак любил меня, а я… И я его любила! — вдруг признается она себе с изумлением.

— Да. — Винни встречает взгляд Эдвина и обижается, уловив легкую усмешку приятеля.

— Все мы подозревали что-то подобное, — говорит Эдвин, чуть помедлив. — Но все-таки я никогда не думал, что ты… — Вспомнив о приличиях, он замолкает. — Я понимаю, — продолжает он уже другим голосом, тепло и сочувственно. — Всякое бывает. Я и по себе знаю, можно любить человека, который не достоин восхищения, — любить горячо, страстно. И ничем хорошим это не кончается ни для тебя, ни для него. — По тонкому лицу его, с мелкими чертами, пробежала тень, взгляд становится неподвижен. Эдвин не видит ни Винни, ни опрятного дворика с подстриженными розами и дорожками, посыпанными белым гравием, — он заглядывает в ту часть своей жизни, на которую Винни всегда закрывала глаза.

— Но я восхищалась Чаком, — говорит Винни и тут же понимает, что и это правда.

— В самом деле? Согласен, им было за что восхищаться. Такие, как он, — соль земли.

— Я… — начинает Винни, но тут же останавливается, прикусив язык. Высокомерные слова Эдвина приводят ее в ярость, но если начать возражать, то она заплачет или сорвется на крик. К тому же какое она имеет право кричать на Эдвина, если сама долгие месяцы думала точно так же?

— Никого нельзя судить по нашим собственным глупым меркам, — говорит Эдвин, разливая остатки вина в пузатые бокалы. — Этому надо учить с пеленок.

— Думаю, ты прав, — соглашается Винни. Ее этому в детстве никто не учил, а если бы научили, возможно, вся ее жизнь сложилась бы иначе. — Кстати, а как твоя мама себя чувствует? — спрашивает Винни, чтобы увести Эдвина от горькой темы.

— Спасибо, прекрасно. Артрит ее почти не мучает — хоть какая-то польза от этой страшной жары.

— Рада слышать. — Для Винни сейчас никакая не жара, а чудесные теплые дни, но ведь для англичан жара — это все, что выше плюс двадцати.

— Если ей не станет хуже, устрою для нее на следующей неделе небольшой праздничный обед. Ты придешь?

— Не знаю. Я в выходные, может быть, уеду в деревню, а вернусь только в следующем месяце.

— В самом деле?

— Скорее всего, да, — говорит Винни, дивясь своим словам не меньше Эдвина.

— А в Штаты когда уезжаешь?

— Наверное, двадцатого.

— Винни, Винни! Как же так? Нехорошо!

— Знаю, что нехорошо. Но мне пора готовиться к осеннему семестру.

— Ну-у, когда это еще будет!

— Довольно скоро, это ведь Америка, — вздыхает Винни, вспоминая университетское расписание, которое недавно изменили, чтобы сэкономить на отоплении. Занятия теперь начинаются еще до Дня труда,[7] и к двадцать четвертому августа к Винни в кабинет начнут заходить все кому не лень и приставать с вопросами.

— Но ведь ты совсем недавно приехала.

— Глупости, — улыбается Винни. — Я с февраля здесь.

— И это замечательно. Только мне всегда казалось, что ты здесь живешь. Отчего не переедешь?

— Если б могла — с радостью переехала бы, — снова вздыхает Винни: не по карману ей бросить работу и перебраться в Лондон.

— Не расстраивайся. Зато я тебя сейчас угощу на славу. Давай-ка выпьем кофе, а еще у меня есть клубничный мусс. Пальчики оближешь! Надеюсь, ты его осилишь.

Час спустя, сытая до отвала, Винни едет в такси домой, на Риджентс-парк-роуд. В другое время она поехала бы с пересадкой на метро, но сейчас ей в голову пришла сумасбродная мысль. Если ехать в Уилтшир (а она, скорее всего, поедет, несмотря на всю нелепость такого поступка), то на Лондон остается совсем мало времени. Так зачем тратить его на метро? Особенно в такой день, когда все вокруг сверкает и лучится теплом — и деревья, и окна магазинов, и прохожие. Отчего в Лондоне сегодня так чудесно? И почему впервые в жизни она чувствует себя частью Лондона, а не сторонним наблюдателем? Что-то переменилось, думает Винни. Я сама переменилась, стала другим человеком. Я любила и была любимой.