Иного выбора нет - [16]

С самого начала мать и ее многочисленные родственники, в первую очередь бабушка, дяди и тетки, стали играть важную роль в моей жизни. Отец, которого мы любили и даже благоговели перед ним, был для нас почти недосягаем: мы мало его видели, особенно после того, как семья переехала на новую квартиру на окраине города, а отец перенес свой бизнес в другое помещение в центре. Мы видели его по воскресеньям да во время короткого завтрака. В те времена детей рано укладывали спать, и мы никогда не встречались по вечерам, потому что он редко возвращался раньше восьми часов, хотя всегда заходил в детскую поправить одеяло и поцеловать нас спящих. По воскресеньям он, усталый, предпочитал оставаться дома с хорошей книгой, пока мать, ее младшая сестра и я подолгу гуляли. У него было слабое здоровье, и все силы уходили на работу. Перед ним оказалось множество трудностей: он был иностранцем и не говорил по-голландски, плохо знал национальные характер и обычаи, поэтому часто совершал поступки, казавшиеся здешним жителям странными, а это отталкивало покупателей. Беды были бы поправимыми, если бы он все-таки выучил язык и прислушивался к советам матери, что он всегда отказывался делать. Будучи евреем, он не походил на тип ловкого еврея-дельца. Когда дела шли хорошо, он был в приподнятом настроении и щедро тратил деньги, часто идя наперекор маминому здравому смыслу. В плохие времена становился нервным и подавленным. Огромной заслугой моей матери было то, что среди этих приливов и отливов судьбы и настроения она сумела удержать на плаву семейную лодку и оградить нас, детей, от их последствий.

Отец свободно говорил по-французски и хорошо по-английски, хотя мне и трудно судить, потому что я сам начал учить английский уже после его смерти. Дома с матерью, которая, как большинство голландцев, знала английский лучше французского, хотя учила в школе два языка, он объяснялся по-английски. Мы, дети, говорили по-голландски и с родственниками, и в школе, а так как мы мало видели отца, то английского не выучили. В семье сложилась необычная ситуация: дети и отец говорили на разных языках. Правда, это обстоятельство нас мало волновало, и, как мне помнится, мы отлично понимали друг друга. Был только один случай, когда это причинило мне печаль и боль. Последние три месяца своей жизни отец провел в больнице в Гааге, где мы тогда жили. Он умирал от рака легких — последствие газовой атаки во время войны. Мы знали, что он умирает, врачи с самого начала сказали маме, что положение безнадежно. Каждый день после школы — я учился в первом классе муниципальной гимназии — я навещал его. В палате, где он лежал, занавески вокруг его кровати всегда были отдернуты. Однажды, когда я сидел у его ложа, он попросил задернуть полог, а я никак не мог понять, чего он хочет. Чем больше я старался, тем меньше понимал. Он рассердился, а я отчаянно, до слез расстроился. К счастью, больной сосед понял его и объяснил мне, что делать, и все обошлось. Этот случай я никогда не забуду. Вскоре отец умер.

Родные матери представляли собой сплоченную семью. Они не всегда соглашались друг с другом, но были очень дружны, и я часто видел бабушку, теток и кузин. Как первый из внуков, я был бабушкиным любимцем. Высокая, видная женщина с румяным лицом и красивыми седыми волосами, всегда одетая в длинные черные платья (такова была мода тех лет для пожилых женщин), с тростью черного дерева, потому что у нее болело колено, она производила внушительное впечатление. Обладая сильным характером, она всегда говорила то, что думала. Дети ее любили и уважали, но слегка побаивались, как, наверное, и дед, который, по рассказам, был человеком мягким. Я просто обожал ее. Сестры и кузины были менее восторженны, думаю, в глубине души их обижало, что любимчиком был я. Семья была не слишком богата, и бабушка жила на пенсию за покойного мужа, которую платил роттердамский муниципалитет. Каждый месяц она отправлялась в ратушу за пособием и всегда брала с собой меня, устраивая из похода маленький праздник. Ратуша с ее монументальной лестницей и длинными сводчатыми коридорами, с бело-черными мраморными плитами и тяжелыми дубовыми дверями поражала меня, Здесь я чувствовал себя важной персоной, обстановка как бы бросала на меня отблеск своего великолепия, казалось, что я тоже причастен к таинству управления городом. Получив деньги, она всегда вела меня «к Хеку», в одну из лучших кондитерских Роттердама, где маленький оркестрик играл легкую музыку, а я лакомился пирожными или мороженым.

Нельзя сказать, что в детстве я был лишен мужского влияния: в отличие от вечно занятого отца, дяди уделяли мне много времени. Летом они брали меня с собой на Маас плавать на яхте. Зимой мы катались на коньках, чему я научился лет в пять. Мой старший дядя тогда готовился стать инженером-гидротехником. Помню, как мы с бабушкой навещали его на практике, где он жил в деревянном сарайчике и занимался осушением польдеров. Он ходил в высоких резиновых сапогах, все это вместе с отвратительной грязью и водой кругом навсегда отвратило меня от этой профессии. Когда он закончил учебу, правительство послало его в Вест-Индию, там он женился и навсегда пропал из моей жизни. Другой дядя работал в фирме своего зятя, занимавшейся торговлей зерном, тоже женился, а потом основал собственное сельскохозяйственное дело. До самой своей смерти в конце 60-х годов он продолжал играть значительную роль в моей жизни. Оба дяди были высокого роста, и мальчишкой я надеялся, что стану таким же. Мои мечты не сбылись, и сам я ростом всего 5 футов 7 дюймов, но один из моих сыновей дорос до 6 футов, а другой, родившийся уже в России, — до 6 футов 2 дюймов.