Иногда промелькнет - [7]

Но это были ночные ощущения — дневные же впечатления, с успокоенным сознанием, были другие — жизнь вовсе не разломилась, всё рядом, просто немного почему-то переменилась, — но это же хорошо! Бодро не показывать переживаний, отмежёвываться от них, аккуратно и весело отвечать на вопросы — эта дисциплина во мне с рождения и, думаю, здорово мне помогла: под бодрые мои ответы бойко двигались и дела.

Сначала мы ходили к нам по широкой, холодной, торжественной мраморной лестнице, — торжественность возрастала ещё и оттого, что у нижнего изгиба отполированных бронзовых перил, в углу кафельного вестибюля была стеклянная будка с дежурным морским офицером с двухцветной повязкой на рукаве тёмного кителя — и этот красавец-офицер нас пропускал и даже снисходительно улыбался! У стены вестибюля, тоже под стеклянным колпаком, стояла строго-подробная модель военного крейсера — дом, в который нас поселили, только ещё переходил по частям от морского ведомства к Всесоюзному институту растениеводства, в котором работали теперь мои родители. Но — торжественная напряжённость при входе в прохладный мраморный вестибюль, после тяжёлого последовательного нажимания высоких полупрозрачных дверей, сохранялась в душе ещё долго после того, как дежурный офицер и модель крейсера исчезли.

Мы поднимались по просторной мраморной лестнице с широкими бронзовыми перилами, местами от столетнего соприкосновения с ладонями изменившими цвет на более светлый, — и входили с мраморной площадки в длинный тёмный коридор со множеством дверей, и, пройдя через его тёмную длину, достигали тупиковой двери — за ней была наша квартира — не такая уж маленькая, как можно было ожидать по долгому и некомфортабельному подходу к ней.

Непонятно было ещё, как извещать о своём приходе — звонков тогда ещё не было, — да и непонятно, откуда звонить, — от тяжёлых нижних дверей? Снизу лестницы? Жизнь, исчезнувшая в блокаду, появлялась как бы заново, и простейшие вещи были забытыми и непонятными. Родители мои — странно вспомнить! — были молодыми, весёлыми. Кроме того, отец уже и в те годы был, как говорится, не от мира сего — мама говорили об этом часто, но пока весело, без надсады. Отец придумал штуку, которая своей чудаковатостью запомнилась навсегда. Он напихал в открытую консервную банку гвоздей, к одному из гвоздей привязал серый тросик, выкинул его за окно, а крышку банки со скрежетом закрыл. Банка валялась под окном, под батареей, тросик свисал за окно, по краю арки, закрытой чугунно-дегтярными воротами. Приближаясь к дому, мы бодро вставали одной ногой на розово-рябой гранитный столбик у края арки, вздымались вверх и, несколько раз дёрнув за тросик (банка в квартире начинала прыгать и греметь), шли нашим длинным путём домой. Тот, кто был дома, вскакивал на подоконник и кричал вниз:

«Открываю!» Такое хитро-наивное устройство было чем-то очень характерно для нашей семьи.

Помню длинную, вытянутую к окну и — узко вверх — комнату и подпрыгивающую и грохочущую светло-серую банку.

Однажды, когда все мы были дома, банка вдруг загремела — мы пришли с кухни и смотрели на неё с удивлением: она прыгала и дёргалась как-то странно — с большими, словно изумлёнными, перерывами. Наконец, кто-то из нас влез на подоконник (потом влезли и остальные). Внизу стояли дворники и зеваки, а милиционер, приподнявшись на гранитном столбике, неуверенно дергал за тросик.

Время тогда было неустоявшееся, жизнь как бы возникала с нуля, многое изобреталось заново. Наш Сапёрный переулок был замощён кривым булыжником, росли пыльные лопухи, бегали куры…

В чём чувствовалась разница между Казанью и Ленинградом? Для меня, в основном, в том, что вместо тайны уходящих вдаль заовраженными гребнями недостижимых пространств появилась тайна закрытых помещений, которые чувствовались где-то рядом, волновали, но не были пока что открыты и понятны — но я смутно чувствовал их.

Так, неожиданно вдруг обнаружилось, что из наших комнат существует другой выход: впечатление было такое, что земная твердь вдруг головокружительно повернулась под ногами и застыла в диком, непривычном положении. Вдруг то, что мы привыкли уже считать стеной, оказалось хлипкой, дребезжащей дверкой. Когда мы, сильно пнув, распахнули её, мы оказались в кухне, обрамлённой ещё двумя дверями, откуда вышли смущённые люди, видно, привыкшие уже к тому, что живут в отдельной квартире и совершенно убитые внезапным появлением из стены совершенно незнакомых и многочисленных людей.

Много потом сложных отношений завязывалось и развязывалось тут — но это смущение от внезапного появления в чужой кухне отпечаталось сильно: стеснительность стала основным мотивом моего поведения на много лет.

Теперь мы через эту кухню стали выходить на чёрную лестницу, узкую, каменную, холодную. Оказывается, она (о, потрясение открытия замурованных прежде объёмов!) и раньше всегда таилась в толще нашего дома, и вот только сейчас я её увидал! А сколько ещё таких глухих, закрытых объёмов рядом, как страшно и интересно будет в них оказаться, — я это чувствовал остро, почему-то это волновало меня сильнее всего — сильнее дальнейшего устройства моей мальчишеской жизни, сильнее разговоров родителей об устройстве нашей жизни в новом городе — этого я не помню совсем.