Иногда промелькнет - [47]

А тут к Агеевой и Приказчиковой пришлось проталкиваться среди чужих… при этом соблюдая прежний статус, продолжая вращаться и в приличном обществе — чисто, впрочем, автоматически… сам же я был душой и телом там… Сейчас не вспомню ту безумную, сугубо скрытую, 147 потаённую цепочку, по которой я пришёл к ним… я быстро пробежал по ней, как по камешкам через ручей, боясь замочиться. И вот — медленный их взгляд остановился на мне. Я замер. Потом одна склонилась к другой, что-то проговорила. Они разглядывали меня. Я смотрел куда-то вдаль. Сердце колотилось. Есть контакт!

— И этот… интересуется встретиться! — докатилось, наверно, до них. Потом — не помню от кого — короткая информация: «В семь часов, напротив Таврического!»

Совершенно распаренный, я шёл домой. Интересно — о чём, вам кажется, я тогда думал? Отнюдь не о деталях. О главном: «Агеева или Приказчикова?» Приказчикова пышна и бела, глаза голубые, загадочно-туманные, красивые кудри, которые так красиво вьются далеко не у всех. Агеева выглядит почти пожилой, тёмно-рыжие, цвета изоляции на проводах, тонкие аккуратные волосы, слегка рябое лицо, спокойное и уверенное. Приказчикова, конечно, великолепней… но может, поставить задачу полегче — с некрасивыми, по имеющимся сведениям, легче.

С такой размытостью убеждений и с каким-то другом, которого, увы, не могу уже вспомнить (прости, друг), вхожу в полутёмный Преображенский скверик напротив Таврического… ну, где они? Хихиканье сзади. Дальше — почти без слов — какой-то безумный танец: присаживание на скамейки — и снова вскакивание, ощущение круглого под толстым ватным пальто — и снова вскакивание, насильное усаживание на скамейки, трение холодными щеками… чёрт, что же я с Агеевой… при перебежке надо попробовать поменяться… я с Приказчиковой… прикосновения ещё мучительней… и снова как бы борьба… острое, морозное дыхание почти уже в темноте — белеет только снег.

Прошло более тридцати лет — но как прохожу мимо этого скверика — дыхание останавливается.

Скверик этот — между двумя полковыми бело-жёлтыми ампирными зданиями… с одним из этих зданий связано ещё одно воспоминание. Вот в эту тусклую парадную я заходил обычно с дикой болью в щиколотках (шёл с Сапёрного в Таврический на коньках, по посыпанным песком тротуарам) — заходил отдохнуть — сморщившись, сидел на ступеньках, вздыхал… ещё обратно так же идти… раздевалки там не было, а если прийти в ботинках — украдут, пока ездишь. Ради чего эти муки? Понятно, для чего. Не из любви же к конькобежному спорту, ясное дело… а из любви к ним, мимобегущим, неуловимым.

Потом явился каток ЦПКиО — далеко, на трамвае примерно час… серьёзная, мужская операция… долгое совещание в мраморной парадной, перешёптывания, группки… ты приходишь радостный, — собранный, с бутербродами от бабушки, — а никого нет… Потом выясняется, что кто-то вдруг сказал про меня: «Этого не брать!» — и даже перенесли срок отъезда на полчаса раньше, чтобы отвязаться от меня. Сколько мук — и ради чего? А ничего, можно и помучиться! Зато там была раздевалка, где пахло мокрой одеждой и где отнюдь не кофе с молоком привлекал меня… Не так легко натянуть девушке ботинок с коньком, приходится поднимать ногу, напрягать… дыхание останавливается.

Но долго здесь находиться неприлично, надо по какому-то делу — перешнуровать ботинок… но сколько же перешнуровывать? Надо на мороз!

Холодный круг по маленьким каточкам — выезд под белую арку на большой сверкающий каток, бескрайняя, гулкая карусель, звонкое шарканье коньков, все едут перебежкой по кругу, виртуозы даже спиной вперёд. Как и всюду, и тут есть свои гении, знаменитости — они в центре, освещённые юпитерами. Однажды я попался на глаза шпане, уже по пути с катка на тёмных аллеях минут двадцать били… потом вроде бы перестали, шли просто рядом, потом — новая вспышка, непонятная… но всё же — не коньками, и то хорошо… гонялись между людьми на остановке, подошёл трамвай, уехали… Да — дурные страсти дурно кончаются! — усмехался я, ощупывая саднящие раны.

Хорошо, что я не ввёл это в закон, не возвысил это до трагического рока, преследующего меня… да нет — вышел бы минутой позже — ничего такого и близко бы не было!

То было блуждание во тьме — до появления конкретных женских лиц, реальных ситуаций было так ещё далеко — но сам воздух был наполнен волнением, особенно почему-то тёмный, вечерний. И сейчас, сворачивая с Садовой на Римского-Корсакова, мимо какой-то школы, тёмной по вечерам, чувствую прилив грусти — как когда-то, непонятно из-за чего. Проехал тускло освещённый автобус с людьми. Что был за миг волнения и отчаяния, отпечатавшийся навек? Откуда брёл, куда — не вспомнить уже никогда… но в основном я всё время тогда брёл ниоткуда и никуда — но сколько сил было для ходьбы!

Я смутно понимал, что для скачка в этом деле нужно какое-то резкое изменение в жизни — и в то же время любых неожиданных изменений панически боялся.

Пока семья наша формально существовала, я ездил на каникулы к отцу на селекционную станцию, в Суйду — и там с ужасом и восторгом проваливался в другую, грубую жизнь.

Конечно, с местными общаться было нелегко… надежда была на то, что они посчитают, что городские — все такие, как я, — другая порода. Но к удивлению моему среди них оказался городской, белёсый, веснушчатый Толик, молодой и тщедушный — превосходящий, однако, всех своей многоопытностью. О самом главном, мучившем меня, здесь говорили спокойно — эта ходила с тем, эту застукали в сарае с этим… потом все с насмешками смотрели на меня.