Infernaliana. Французская готическая проза XVIII–XIX веков - [339]

Такие зрительные картины зависят, скорее, от состояния духа, нежели от физических причин и мгновенно исчезают. Нет, я не сомневался ни секунды, что стал жертвой подавленного настроения, о котором уже упоминал. Страшно торопясь увидеть человеческое лицо, одним появлением своим способное рассеять видение, я не стал долее ждать и отодвинул щеколду. — Я вошел.

Дверь, приводимая в движение часовой гирей, сама закрылась за мной.

Я очутился в длинном коридоре, в дальнем конце которого, со свечой в руке, спускалась по лестнице старая домоправительница Нанон.

— Господин Ксавье!.. — обрадованно воскликнула она, узнав меня.

— Добрый вечер, милая Нанон! — ответил я, спешно вручая ей чемодан и ружье.

(Плащ свой я забыл в номере гостиницы «Золотое солнце».)

Я поднялся по ступеням. Через минуту я уже сжимал в объятиях своего старого друга.

После первых же слов аббат и я ощутили сердечное волнение и щемящую тоску о прошлом. Нанон принесла нам лампу и сообщила, что ужин готов.

— Дорогой Мокомб, — начал я, беря аббата под руку и спускаясь по лестнице, — дружба, основанная на разуме, по сути своей вечна, и я вижу, что мы оба разделяем этот взгляд.

— Христианские умы объединены необычайно близким, божественным родством, — ответил он мне. — Бесспорно. Однако в этом мире существуют верования гораздо менее «разумные», и у них находятся сторонники, жертвующие ради них своей кровью, своим счастьем, своим долгом. Но это настоящие фанатики! — завершил он с улыбкой. — Так выберем же верование самое полезное, ибо мы свободны и этим обязаны нашей вере.

— В сущности, — отвечал я ему, — тайна заключена даже в том, что дважды два будет четыре.

Мы прошли в столовую. Во время еды аббат ласково упрекнул меня в забывчивости, так как я долго не давал о себе знать, и познакомил меня с деревенскими обычаями.

Он описал мне окрестности, рассказал два или три анекдота о владельцах ближайших замков.

Он поведал мне о своих собственных охотничьих подвигах и успехах в рыбной ловле: словом, он был сама любезность и исполнен задорного очарования.

Нанон, этот стремительный гонец, суетилась, буквально порхала вокруг нас, и шелест ее огромного чепца напоминал хлопанье крыльев. Когда за кофе я принялся раскуривать сигару, Мокомб, в прошлом драгунский офицер, последовал моему примеру; после первых затяжек неожиданно воцарилась тишина, и я принялся внимательно разглядывать моего хозяина.

Священнику было около сорока пяти лет, это был мужчина высокого роста. Длинные седеющие волосы легкими кудрями обрамляли его худое и волевое лицо. В глазах светился вдохновенный ум. Черты лица его отличались правильностью и суровостью; его худое тело устояло перед натиском годов; его длинная сутана прекрасно на нем сидела. Речи его, содержательные и дружелюбные, произносились прекрасным звонким голосом, свидетельствовавшим о здоровых легких. Мне показалось, что он отличается отменным здоровьем: бремя годов почти не коснулось его.

Он пригласил меня в маленькую гостиную, служившую одновременно библиотекой.

Из-за нехватки сна путешественники предрасположены к дрожи; вечер был весьма холодным, настоящим предвестником зимы. Так что, когда возле моих ног занялась охапка побегов виноградной лозы, брошенная в очаг вместе с двумя или тремя поленьями, я почувствовал себя значительно лучше.

Поставив ноги на подставку для дров и удобно устроившись в креслах, кожаная обивка которых давно потемнела, мы, разумеется, говорили о Боге.

Я устал; я слушал, но не отвечал.

— Подводя итог, — сказал мне Мокомб, вставая, — мы являемся в мир, чтобы доказать — нашими делами, нашими мыслями, нашими словами и нашей борьбой с Природой, — доказать, что в нас достаточно веса.^{453}

И он закончил цитатой из Жозефа де Местра: «Между Человеком и Богом стоит только Гордыня».^{454}

— И все же, — сказал я ему, — мы имеем честь существовать (мы, избалованные дети Природы) в век, освещенный Разумом!

— Но лучше предпочтем ему вечный Свет, — ответил он с улыбкой.

Со свечами в руках мы дошли до лестничной площадки.

Длинный коридор, параллельный такому же коридору внизу, отделял спальню хозяина от отведенной мне комнаты — он настоял, чтобы самому проводить меня в нее. Мы вошли; он спросил, не нуждаюсь ли я в чем-либо, а когда мы подошли друг к другу, чтобы обменяться рукопожатиями и пожелать спокойной ночи, пляшущий свет моей свечи упал на его лицо. И тут я вздрогнул!

В комнате, возле кровати, стоял умирающий! Лицо напротив меня не могло быть лицом человека, с которым я вместе ужинал! Или же оставалось предположить, что раз оно все-таки показалось мне знакомым, значит, в истинном своем обличье человек этот предстал передо мной только в эту минуту. В голове моей билась единственная мысль: глядя на аббата, я второй раз испытывал ощущение странного совпадения: оно уже охватывало меня при взгляде на его дом.

Созерцаемое мною лицо было необычайно, поистине мертвенно-бледно, а веки опущены. Может, этот человек забыл о моем присутствии? Или он молился? Отчего он вел себя подобным образом? Внешность аббата столь внезапно изменилась, что я невольно закрыл глаза. Когда я вновь открыл их, добрейший аббат все еще стоял передо мной — но теперь я узнал его! Превосходно! Его дружеская улыбка рассеяла остатки моего беспокойства. Видение было столь кратковременным, что я даже не счел нужным упомянуть о нем. Некое неожиданное потрясение — своего рода галлюцинация.