Индийские письма - [7]

пишет своему сыну Раме Ямуне Сисодии

Рама, сын мой, мир тебе и здравие от всех богов индийских.

Особенно молюсь богу Кришне[18], защитнику всех кшатриев, да сохранит он тебя в этой жизни, чтобы я, твоя мать, еще раз увидела тебя и глаза мои налюбовались бы тобой. Весь мир видимый и невидимый не может утолить материнских глаз так, как может сын, да еще такой геройский сын, любимец великого Кришны, каков ты, Рама, сын мой, зеница моего ока и сердце моего сердца.

Брат твой Арджуна читал мне твои письма из этой страшной и немилосердной Европы, а я, слушая, трепетала от испуга, как ветка махагониевого дерева^{42} от ветра. Пиши нам, сын мой, что‑нибудь более утешительное или, еще лучше, — не пиши ничего, а поторопись вернуться в Индию. Мои дни уже сочтены, и я каждую минуту жду смерти и реинкарнации[19] в какое‑нибудь новое, лучшее, чем это, тело.

Не могу сказать тебе, сын мой, что у нас все хорошо. По карме[20] с каждым случается то, чего он заслужил. Новостей здесь много, и больше неприятных, чем приятных. Но если боги могут смотреть на все неприятности на свете, то должны и мы навыкнуть подражать богам в этом.

Умер Кабир^{43}, твой родственник, молодой и дивный; умереть суждено ему было, и не мог он не умереть, когда пришло время. Сакунтала^{44}, жена его, которую ты знаешь как непревзойденную красотой и добродетелью, пошла на сати[21]^{45} () из любви к Кабиру, и сгорела в огне, и пепел ее развеян над Джумной^{46}. Это было сделано тайком, так, чтобы все закончить ранним утром, пока бог Агни[22] не направит первые лучи солнца на землю, чтобы ничего не узнали англичане, которые в это время спят. Я присутствовала при этом по ее желанию. Я помогала ей после омовения одеться в белые шелковые одежды.

Сияющая подобно полной луне, с глазами черными, как безлунная полночь, она почудилась мне богиней. Не верю, чтобы кто‑нибудь мог бы выглядеть прекрасней ее, даже Сита Рамина[23] и Радха^{47} Кришнина. Одевшись, она поклонилась всем нам, воскликнула: «Дхарма!»[24] и взошла в лодочку, разукрашенную зеленью и голубыми лотосовыми цветами. Мы глядели на нее, стоящую на костре, и тут первые лучи солнца коснулись ее лица. Хотя мы и знали, что она делает то, что в Индии должна по дхарме сделать верная супруга, но все трепетали от ужаса. Когда огонь охватил ее и ее лицо исчезло в пламени, мы услышали страшный вопль: «Кабир мой, я иду к тебе!».

…

Ах, сердце человеческое, сожмись и вытерпи, если сможешь, все ужасы этой житейской самсары[25]^{48}!

Сына Кабира и Сакунталы я забрала к себе. Знаю, что ты поступил бы так же и что тебе это будет отрадно.

Но доносчики англичан узнали об этом происшествии на Джумне и сообщили английской полиции. Припоминаю, что когда она поджигала себя на костре, мимо нас кто‑то промчался на велосипеде. Одни говорили, что это мужчина, а другие, что женщина. Сейчас полиция расследует это происшествие, ну и меня, старую, привлекли как свидетельницу и соучастницу. Что будет, не знаю. Но я не боюсь ни тюрьмы, ни смерти. Европейцы, которые сегодня женятся, а завтра разводятся, конечно, не понимают этой высшей жертвы, жертвы любви женщины к своему мужу. Да, я слышала от христианских миссионеров слова их Священного Писания: «Любовь сильнее смерти"^{49}. Но у них это только на языке, в то время как у нас — на деле.

Остерегайся, сын мой, европейских женщин. Это чудовища. Они катаются на велосипедах. Носят мужскую одежду. Стригут волосы. Сидят нога на ногу. Курят, пьют и смеются, скаля зубы^{50}. У них девичество оскверненное, а материнство бездетное. Как только умирает муж, они сразу распечатывают завещание, чтобы увидеть, что он им оставил в качестве дохода или пенсии. У них из сотен миллионов не найдется ни одна, которая из любви к умершему мужу пошла бы на добровольную смерть. Между тем, эти эгоистичные варвары клеймят нас, индусов, как народ с варварскими обычаями! Да осудит их громовержец Индра. Поспеши вернуться, умоляю тебя. Беги как можно скорее из Европы.

Твоя мать Катьяяни

8

Сисодия пишет своему брату Арджуне

Салам, дорогой мой Арджуна.

Много писем послал я тебе из Европы, а это второе, что пишу тебе из Сербии. Но от тебя ни слуху, ни духу. Что с тобой? Болен ли ты или здоров? Если ты болен, я не требую извинений; но если здоров, не приму оправданий. Ты всегда был высокого мнения о Европе, но это, вероятно, потому, что ты никогда в ней не был. Если бы ты там был и увидел то, что мы видели, то ты или, оставаясь человеком, изменил бы свое мнение, или же стал бы нечеловеком, отрицающим наш опыт, опыт очевидцев. Одно могу тебе пожелать: молись, чтобы наши боги, девата[26]^, защитили Индию от европеизации. Достаточно одной Европы, отравительницы мира, достаточно и без Индии. Если бы Индия стала второй Европой, второй отравительницей мира, тогда я поверил бы, что близится «ночь Брахмы»^{51} — конец вселенной и возвращение всего в небытие, в хаос и сон без сна.

Но я ни на миг не теряю веру в Индию. Напротив, здесь, в Сербии, среди народа, похожего на нас, эта моя вера крепнет. Нигде в Европе мы не были приняты с такой искренностью и любовью, как среди сербов. Каждый серб несет в себе, сознательно или подсознательно, частичку Индии — или в интуициях и привычках, или в склонностях, или же в гостелюбии и вкусе к прекрасному.