Индия, любовь моя - [10]

И тут он сразу понял, что его взволновало, когда он увидел старинную комнату своей лаборатории: на столе у Норы не было цветов. А сколько он её помнил, на её столе каждый день стояли свежие цветы…

Сердце почему-то дало перебой, и он невольно взялся за левую сторону груди, но сейчас же оторвал руку: стареть не время. И не место. Просто в самом деле грустно, что с Норой у них ничего не вышло. Он знал — она любила. Или почти любила. А может быть, была готова любить. А если бы не Ашадеви…

Как она вошла в жизнь — сразу, залпом.

У неё была своя жизнь — она готовилась стать учительницей русского языка и поэтому жила в их городе. И познакомились они только потому, что ей захотелось узнать национальную интерпретацию международных терминов.

И он, честно говоря, не интересовался её работой. Да и кто, в какие времена интересуется работой учителя? Это же само собой разумеющееся…

Теперь её нет, а есть третий район зоны Белого Одиночества…

— Андрей Николаевич, — резко спросил Кремнинг, — вам не нравятся наши рассуждения?

Сырцов встрепенулся — он и в самом деле не слушал, о чём говорили на кольцовке. Он мягко, примирительно улыбнулся — Нора называла такую улыбку лисичкиной — и потянулся рукой к белке.

— Я же сказал, что у меня нет новых мыслей. А то, что говорится, сразу не усвоишь.

Белка чуть отодвинулась и опять ухватилась зубами за рукав. Всё так же пищал контакт на традевале, с экрана которого строго глядел Артур Кремнинг. Впервые Андрей как следует рассмотрел белку — её усики, и крохотные кустистые брови, и блестящий, лакированный нос. Он всё время дёргался, и иногда казалось, что белка гримасничает. И лапы у неё были маленькие, тёмные, со светлыми коготками… Стоп. А что у тебя на лапке?

На той самой лапке, которую белка держала на отлёте, словно припудривающаяся женщина, надулась большая — для белки, конечно, — опухоль. Может, в крупную горошину, а может быть, и больше.

Андрей осторожно взял эту лапу пальцами и медленно развернул к экрану традевала — там светлее. Пожалуй, это нарыв. Самый обыкновенный нарыв. Вероятно, белка занозила лапу и не выкусила занозы, а потом легла спать. И во сне началось нагноение. И занозы в таком разе уже не выкусишь.

Впрочем, звери народ сильный. Они сами делают себе операции и зализывают свои раны. А эта… Эта, видно, слишком молода. Она ещё боится боли. И она пришла к нему за помощью.

— Коллега, мне кажется, что нарыв нужно вскрыть, — прозвучал голос с традевала.

Ощущение общения с миром было настолько полным, что Андрей даже не поднял головы. Он только кивнул и ответил:

— Да, но чем покрыть взрез…

— Конечно, не бинтом. Обыкновенным антибиотическим пластырем.

Это сказал другой голос, и Андрей понял, что он отнимает время, драгоценнейшее время у людей, собравшихся у традевала. Он поднял взгляд и в проплывающих лицах увидел и интерес и сочувствие, но словно по инерции сказал:

— Извините, пожалуйста… Я отвлекаю вас…

— Что вы, что вы… Мы понимаем…

— Нет, вы действуйте.

— Такое симпатичное существо… (Ну, это, конечно, женский голос.)

Кто-то давал советы, но Андрей не слушал. Он поднял белку, посадил на ладонь и, осторожно придерживая, пошёл к аптечке. Достал пинцет, пластырь, жидкость местной анестезии. Как обращаться со всем этим хозяйством, он знал отлично. Жизнь в тайге приучила его справляться с порезами и ушибами без посторонней помощи. Он зажёг свет и хотел было приступить к операции, но новый голос с традевала посоветовал:

— Давайте поближе. Я вас проконсультирую.

— Андрей Николаевич, — спокойно предложил Кремнинг. — Может быть, стоило бы отложить ваш уход за домашними животными?

Сырцов посмотрел на его спокойное лицо и ощутил прилив холодного, как кремнинговские глаза, бешенства.

— Понимаете, Артур, это не домашнее животное. Это дикое животное. Оно живёт в тайге. А в тайге начинается пурга. И животное, маленькое, беззащитное животное пришло ко мне за помощью! Я покажу вам сейчас, как живёт тайга. Посмотрите, и вы поймёте, почему ваши возражения, ваши споры — пусть правильные, пусть обоснованные — всё-таки не самое главное.

Левой рукой он прижимал белку к груди, а правой включал обзорные телевиды, передавая их информацию в каналы кольцевых традевалов. И все, кто был занят в кольцовке, и те, кто следил за ней у экранов своих телевизоров, увидели, чем живёт в эти минуты тайга.

И первые космы позёмки, и мглистые тучи снега над качающимися вершинами, и стада коз, уходящих от ветра и снега в лощинки, и прижавшиеся друг к другу лосиные стада на фермах, и всё то огромное, из чего складывалась зона Белого Одиночества в эту страшную в своей ярости весеннюю пургу. Потом он подключил звук, и в миллионах домов завыл ветер, затрещали деревья и, как вопль о спасении, пронёсся далёкий, всхлипывающий от ужаса и напряжений вой тундрового волка: он ушёл от пурги под защиту деревьев и теперь звал своих отстающих сородичей.

Андрей между тем подошёл к традевалу, сел в кресло и помазал беличью лапку анестезирующим раствором, потом вскрыл нарыв и заговорил:

— Вы сидите сейчас в тепле, за вашими окнами весна. У одних капель, у других цветение, третьи изнывают от жары. А здесь белое безумие. От него страдают маленькие братья. Глупые и бессловесные. И уж если они поняли, что человек может их защитить и спасти, то я надеюсь, что и вы поймёте, как важно то, что мы предлагаем. А мы предлагаем совсем немногое. Всего лишь поделиться тем, чего у каждого в избытке. У нас тут холода, у вас жары. У нас снегов, у вас тёплого дождя. Всего-то и требуется отдать другому толику ненужного. А когда мы поделимся, каждому станет немного легче. Вот и всё. Если вы поймёте это, всё остальное всего лишь техника.