Имя на камне - [64]

— Ступай, Шурочка.

— Я, честное слово, ничего не знаю… Из Москвы нас направили на Волховский фронт. А там — разбросали. Кого в дивизии, кто при штабе остался, кого в десантные…

— Про нее-то что слышала?

Шура замолчала, сосредоточенно что-то вспоминая.

— Ой, сколько слухов было… Я не про нее, а вообще… Я так думаю — может, в плен попала? Но, честное слово, я…

Уловив растерянность во взгляде Шуры, мать задумалась: к чему эти ее нервозные, бесконечно повторяемые заверения, что ничего не знает? Она уже хотела было взять Шуру за руку, посадить рядом, твердо сказать: «Ну-ка, поговори со мной. Ты ведь вернулась, а она — нет», но вспомнила о Шуриной матери — ее-то и пожалела.

Шура ушла. Галина Семеновна надела очки, достала из комода пачку писем: развязала ее, села к самой лампе. Здесь были письма покойного мужа с фронта и безвестно пропавшей дочери, перечитывать эти письма было и грустное, и любимое занятие. И не так часто позволяла она себе это.

Галина Семеновна много лет работала в городской книжной лавке. Она любила вести беседы с алейскими любителями книг всех возрастов и особенно с ребятней, которая вечно здесь околачивалась, рассматривая выставленные книги с картинками. Шуру она помнила еще девочкой и, казалось, с ней-то уж могла поговорить обо всем откровенно. Но первая же встреча на вокзале, и Шурино смущение, и ее недомолвки привели лишь к тяжелым раздумьям. Она нарочно не пошла к Шуре на другой день — ждала, пока та сама явится.

И когда Шура в воскресенье пришла к ней, мать твердо решила выпытать у нее все до конца.

— Скажи, Шурочка, когда ты видела Валю в последний раз? — спросила она.

— В конце ноября сорок первого года, — тотчас ответила Шура, очевидно готовая к этому вопросу.

— Где?

— Там, на Волховском фронте. — Тут она запнулась, но затем, прямо глядя в лицо Галине Семеновне, прибавила: — Но она уже была не в армии.

— Как это?

— Точно не знаю, тетя Галя. Она была не в военной форме, а в этой, в ремесленной… Черная шинелька, ушанка со значком. Я удивилась и спросила ее: «Валька, тебя что — демобилизовали?» Она засмеялась: «Мобилизовали».

— Засмеялась? А как? Она, бывало, и с обиды смеялась, чтоб не заплакать, не заметила? — спросила мать.

— Нет, тетя Галя, обиды не заметила — смеялась весело, заливчато.

— Ну-ну, дальше-то?

— Разбежались… Я спешила, и она тоже. Поговорить не удалось. А после я узнала, что некоторых наших девчат передали в НКВД… Тут уж я начала соображать: на радистов всюду был голод. Возможно, и ее… Больше я Валю не видела.

Мать медленно кивала, потом вдруг твердо взглянула Шуре в глаза, не давая ей уклониться от прямого ответа:

— И это все, что ты знаешь?

— Тетя Галя, клянусь! Больше я ее не видала.

— Кто другой видел? Где?

И Шура, с оговорками и заверениями, что все это, может, и выдумка, рассказала, что один солдат из их части попал в плен, но вскоре бежал, вернулся к своим. Он-то и рассказал, что будто бы около деревни Лампово видел Валю. У Лампово их партия делала привал. Строгости особой не было, место открытое, не убежишь… Позволили подойти к речке, помыться. И будто бы там у берега этот солдат заметил Валю, которую знал по прошлой совместной службе.

— Она с другой группой пленных была? — спросила мать.

— Нет. Она отдельно… Сидела на корточках, мыла лицо. Заметил, что лицо ее было в ссадинах…

— У нее особая охрана была?

— Никого не было. Одна. И она будто узнала его… Кивнула и пошла.

— А немцы, охранники, они что?

— Я же говорю, не было у нее охраны. Как вольная…

— Но ты говоришь — лицо в ссадинах?

— Опять же слухи!.. А может, тот человек обознался…

— Да кто тот человек-то, знаешь его? Жив? Где сейчас?

— Про него ничего не знаю. Но думаю, он не ошибся. Видел… Так там, тетя Галечка, по-разному было — кому как везло…

— Что-то не пойму тебя, Шура! «Везло»! Если плен — так какое везение?

— У них разные лагеря были… Самый лютый — Освенцим…

— Выбор они делали или как?

— И выбор. Под Демьянском лагерь был на болоте под открытым небом, зимой… Говорят, тысячи умирали, а в Лампово, может, оно по-другому.

Вдруг Галина Семеновна приметила в Шуриных глазах настороженность. И она перестала допытываться.

Долгие холодные зимние вечера. Редкие беседы с зашедшей соседкой о житье-бытье, воспоминания довоенных счастливых лет. Связка писем…

«Здравствуйте, дорогие мама и папа!

Простите, что я долго не писала. В Москве мы пробыли три дня. Ну, мама, набегалась же я по Москве! Всюду была. В Большом театре слушала «Пиковую даму». Замечательно! А в старую графиню я просто влюбилась. Я буду актрисой оперы.

Теперь все курсы позади. Мама, ты, пожалуйста, не беспокойся обо мне, здесь совсем тихо».

Десятки раз она перечитывала строчки последнего письма Вали:

«…Не сердись, но теперь я буду тебе писать совсем редко, может, вовсе не буду. Полгода не жди писем — нас переводят на другой участок. Но ты не тревожься…»

Было же что-то! Не зря так писала…

А вот письмо мужа. (Вскоре после отъезда Вали он попросил направить его в действующую армию, на фронт.)

«Добрый день, дорогая Галина Семеновна! Сообщаю, что жив и здоров. Первого августа получил от тебя письмо, посланное тобой 13 июля 1943 года, за которое благодарю. Но из него вижу, что ты сильно болеешь сердцем и душой о нашей Вале. Понимаю все: ты — мать. Но я отец — и болею сердцем за нашу Валю не меньше, а плакать не могу, нет слез. Никаких о ней вестей нет, а виновата война. Она поглотила миллионы людей и еще поглотит. Лишь конец войны скажет, кто жив, а кто нет. Может, отыщется наша Валя. Если, не дай бог, с Валей несчастье, нет ее в живых, будем горевать вместе. Я очень жалею тебя, хотя уже стар, чтоб объясняться в любви. Побереги себя ради Вали и немного ради меня. Поверь, скоро придет победа…