Имя кровью. Тайна смерти Караваджо - [11]

Караваджо тяжело дышал. Он возвращался назад в свое тело из призрачного небытия, изгоняя вон ночную мглу.

– Если дело дойдет до драки, я буду на твоей стороне, – сказал Онорио. – Но сделай милость, воздержись. У меня жена и пятеро детей.

– Ладно, – выдохнул Караваджо. Ночь была вокруг – к счастью, уже не в нем.

– Оставь Рануччо шлюхам, – Онорио засмеялся. – Пусть этого подонка доконает сифилис. Верни ему деньги.

– Ты прав. Я отдам долг.

Они со смехом обнялись.

Мимо подворотни прошли двое мужчин. Они быстрым шагом направлялись к окраинам Корсо.

– Ба, да это же малыш Просперо и мужеложец Гаспаре. Эй, Просперино! – крикнул Онорио им вслед.

Мужчины обернулись. Оба были невысокого роста, оба ярко одеты. Просперо, как и Караваджо, уроженец Ломбардии, но лет на десять старше, – успел заметно располнеть, особенно в бедрах, в бороде его уже пробивалась седина.

– Микеле, да ты на воле! – чуть навыкате глаза Просперо были расставлены так широко, что казались расположенными по бокам узкой головы. Мясистой верхней губой и улыбкой до ушей он напоминал древних гротескных божков, которых переносил на свои картины со стен римских катакомб. Человек с таким лицом всегда готов посмеяться над сальной шуткой. Он потянулся вверх и обеими руками хлопнул Караваджо по плечам. – Если ты гуляешь по Корсо, значит, ты не в застенке и мне не придется тебя выкупать.

– Ночь еще молода. Дай ему шанс! Еще затеет заварушку, – Онорио схватил ус Гаспаре пальцами и дернул вниз. – Что, больно тебе, finocchio?[5]

– Не так чтобы, – Гаспаре подкрутил ус, и тот снова вознесся вверх воинственным рогом.

– Вот и сочини об этом стишок. Твои стихи больно слушать – значит, и говориться в них должно о боли.

Гаспаре улыбнулся и зажмурился, как от глубокого тайного удовольствия. Кожа у него под глазами и на носу покраснела и шелушилась.

– Что ж, лови стишок: «Онорио схватил меня за ус, а я в отместку вздуть его берусь».

Все захлопали. Онорио шутливо толкнул поэта в бок:

– Браво, о потасканный Боккаччо наглых непристойностей, – на эти слова Гаспаре не мог не ответить поклоном. – Ну что ж, любезные, Филлида сегодня принимает у себя на виа Фраттина некоторых особо разборчивых господ. Кто желает девиц, игр, песен и танцев?

* * *

Филлида вертелась волчком – так, что широкая юбка вихрем закручивалась вокруг ног. Она подхватила подол, и ярко-красная тафта зашуршала в такт с ее смехом. Белые кружева, двумя дугами спускаясь к вырезу, клином вонзались между грудей. Она одернула платье, и взорам открылись темные полукружья над сосками.

– Что скажете, мальчики?

– Сколько алого! – Онорио потянулся к стоящей на столе бутылке вина. – Ни дать ни взять кардинал с большими сиськами.

– А может, кардинал ей это платье и подарил? – Просперо чмокнул куртизанку в щеку и, приникнув к груди, пощекотал ей бородой декольте. – Какой-нибудь особо знатный клиент?

Она стукнула его костяшками пальцев по макушке.

Вошли Караваджо с Гаспаре. «Шипионе узнал Филлиду на картине. Не он ли купил ей этот богатый наряд?» – спросил себя художник. Он оглядел комнату, словно опасаясь, что где-нибудь на диванах развалился сластолюбивый кардинал-племянник.

С серебряного канделябра на восточный ковер, наброшенный на стол, капал воск. Картины и гобелены тонули в сумерках. Постель, стоявшая в дальнем углу, была занавешена сбоку тяжелым белым пологом. В вогнутом зеркале, стоявшем в изножье ложа, отражался полулежащий мужчина, одетый в свободную белую рубашку и красное облегающее трико. Заслышав новых гостей, он приподнялся на локте, встретился в зеркале с взглядом Караваджо, насторожился было, как зверь в засаде, но тут же презрительно скривился.

– Тот, кто подарил тебе это платье, – Караваджо говорил, обращаясь к зеркалу, – жалкий ублюдок.

Лежащий на постели дважды ударил указательным пальцем по мочке уха: «От мужеложца слышу».

Из кухни вышла черноволосая женщина – такая бледная, что пламя свечи на фоне ее лица выглядело точно мазок алого кадмия на нетронутом холсте. Она несла миску вареной баранины.

Гаспаре помог ей поставить кушанье на стол.

– Позволь мне, дражайшая Меника… – проговорил он.

– Что, собираешься написать поэму о том, что желаешь засунуть свой кусок вареного мяса в ее мисочку? – Филлида левой рукой взяла Гаспаре за подбородок. Ее безымянный палец торчал вверх под неестественным углом в память о некогда полученной от грубияна-клиента травме. – Пощади нас, Гаспаре.

Лицо Филлиды еще сохраняло девичью округлость. Янтарного цвета волосы, завивавшиеся у висков, золотились, оттеняя нежность кожи. Свежо розовели ключицы и ямка между ними. А чего стоила пухлая нижняя губка! Она одна могла бы сделать состояние любой куртизанке. Для Караваджо Филлида стала Юдифью и святой Екатериной. Теперь он писал с нее Магдалину. Смеющаяся Филлида показалась художнику более живой, чем ее запечатленный на холсте образ. Но ненамного.

Меника подошла к Караваджо и, наступив ему на ноги, обхватила руками за шею. Подтянувшись на носках, она приблизила губы к его уху:

– Там, в алькове, Рануччо. Он говорил о драке – с тобой, Микеле.

Он погладил Менику по щеке. Ее кожа чуть огрубела после шести лет продажного ремесла. Поцеловав ее в лоб, Микеле крикнул в дальний угол комнаты: