Имя и отчество - [46]

Совершенно неслышно из-под веток со стороны калитки вышел человечек в красных вельветовых шортиках и белой рубашке с черным галстуком, пристегнутым к верхней пуговице. У Димы ровно и сильно заболело что-то внутри, в передней части груди, под костями.

И тут же появилась Таня, выпрямилась после веток… Вот так: ветки прошелестели и — Таня, простенький платочек, свежее от испуга лицо… Или это кровь отхлынула и нахлынула, когда она выпрямилась… Было это так, что и сказать нельзя. Очень теперь разнообразно Дима чувствовал себя, хотелось ему то ли сжать кулаки, то ли осторожно пожаловаться кому-то…

— Танечка, у меня щи стоят после обеда горячие, ты зайди с кастрюлькой, — сказала Вера Анатольевна. — А стирать мы уж тогда завтра начнем, все равно топить придется особо.

И ушла на свое крыльцо.

Дима поднял Вовку, упруго прямого, прогнувшегося несколько и назад, сопящего от внутреннего усилия оставаться сам по себе, отдельного от Димы, он даже несильно, но твердо упирался кулачком ему в грудь. Требовалось напряжение, чтобы его удержать. Взошли на другое крыльцо, Дима толкнул дверь.

В комнате было темно уже совсем по-вечернему, но тут и никогда не было светло из-за зелени, заслонявшей окна. Дима прошелся по половицам, зная, на какую как нужно наступать, чтобы не очень скрипели — весь дом всегда растревоженно оживал, когда в нем появлялись люди, — и стал выкладывать на стол молочные бутылки, рыбу и сладости. Вовка, возвышаясь над столом макушкой, следил за его руками. Таня села у двери на табурет и тихо сидела, положив платок на колени.

— Ну, чего свет не зажигаете?

Дима щелкнул выключателем над Таниной головой.

Таня качнулась и уперлась лбом ему в бок. Если бы он отшагнул, она бы упала. Он посадил прямо. Не совсем прямо, но она не поправилась, так и осталась сидеть.

— Что нам щи! Мы сейчас рыбу зажарим, правда, Вовка? Ну, Вовке, кроме козинак, ничего не надо. Да, а ты спать не хочешь? Правильно, рано еще спать.

Дима посадил Вовку в его детскую кровать, расшнуровал ему ботинки и снял галстучек.

— Правильно, какой там спать. А отдохнуть надо. Надо отдохнуть? Надо. Ох и набегался за день, а? Закрой глаза.

Вова покорно дал себя уложить, но живо тотчас перекатился на бок и сквозь решетку борта стал следить за отцом. У него и рот и глаза одинаково были раззявые, он жадно теперь ловил, что будет дальше. Каждый раз он очень старался не заснуть, но уже через два часа мать будила его, чтоб вывести на двор, и ничего не оставалось от отца — как выветривалось. Каждый раз вот так из кровати, беспрекословно туда уложенный, цеплялся Вовка вопросами то к отцу, то к матери, чтобы не заснуть, но сегодня и его пугал вид матери.

Дима принялся чистить рыбу.

На половине Веры Анатольевны упало что-то и покатилось, наверное, крышка от кастрюли. Половину перегородки занимала печь, а вторую половину — шкаф, и все звуки на хозяйской стороне исходили как бы из шкафа. Дима вспомнил, как они с Таней в первые дни, давясь смехом, запихивали в шкаф толстый матрас и запирали дверки, чтобы их разговоры и возня не проникали к хозяевам, как застилали кровать одним одеялом, как сквозь одеяло проступали ромбики сетки и как в самые неподходящие моменты дверки шкафа с плохой задвижкой вдруг распахивались и вываливался матрас, будто к ним снаружи, распахнув дверь, падал лицом вниз человек, и как они опять давились, задыхаясь, кусая друг другу плечи. «Привет», — говорил Дима. Или: «Чего надо, у нас все дома». Или: «Ну и пьян же ты, братец». Таня изнемогала, рыдала в подушку. Успокаиваясь, он говорил, продолжая игру: «Нашла же куда мужа прятать», но это было уже не смешно. Слова «муж», «жена», «ребенок» были вне игры, они возвращали к действительности. Таня, слыша их, как-то печалилась и зарывалась в молчание.

Особенно это стало заметно, печаль эта стала заметна после рождения Вовки. Ей стало все время очень некогда, сотни забот, которые теперь назывались одним именем «Вова», теребили ее, лицо ее было постоянно неразборчиво, как на бегу, но вот выпадала минута, и садилась она — нет, совсем не усталая, а как бы замирал кадр, — или останавливалась и стояла — нет, совсем ни к чему не прислонясь, — господи, такая родная и теплая… У Димы стонало сердце.

Рыбу он почистил, скомкал газету с требухой и понес к выходу.

— Ведро там?

Таня по-прежнему сидела так, как он ее оставил. Он швырнул ком за дверь, куда-то в сторону ведра. Таня качнулась, он успел подставить ладони, — упала лицом в ладони.

— Рыбой же пахнет.

Она сильно покивала в ладони.

— Подожди-ка… Сейчас.

На дворе стало как будто холодней. Из кустов малины и бузины тянуло землей и чем-то кошачьим. Красно светилось окно Веры Анатольевны. Дима пошел вдоль стены. Стена кончилась, дальше была тьма, кусты и собачья будка. В чьем-то соседнем доме взревел стадион, там смотрели телевизор. Дима вернулся в комнату.

Взял со шкафа часы и завел их.

— Пора; — сказал он. — Ладно, Вова, спи. Поздно уже. Мама сегодня не в духе, ничего не поделаешь.

— Я в духе, — сказала Таня.

— На работе что-нибудь?

Таня пожала плечами.

— В общем, я почистил, вам только на сковородку положить.