Имя для птицы, или Чаепитие на жёлтой веранде - [17]

Не думаю, что плакат этот отец повесил для подтверждения своей лояльности: в комнату никто из посторонних никогда не заходил. Позже, по возвращении в Ленинград, я слышал от матери и от некоторых знакомых ее, посещавших нашу квартиру, что отец в качестве офицера связи принимал в феврале 1917 года какое-то участие в свержении царя. А из запомненных мною разговоров отца с матерью я знаю, что о Николае Втором он отзывался плохо, считал, что тот бессмысленно погубил гвардию на болотах.

Конечно, революционером отец не был. Возможно, будь на престоле царь поталантливее да поудачливее, он бы вполне устроил отца. Но для военных Николай Второй был не только царем, но и Верховным и как глава войск оказался вовсе бесталанным, вконец уронив себя в глазах значительной части офицерства. Советская власть, быть может, и не во всем нравилась отцу, но он честно служил ей: это была твердая власть, она представляла Россию и к военным специалистам относилась с почтением. При ней отец потерял чин, но отнюдь не должность и не служебное положение. Что касается поместий и владений, то тут он с революцией ничего не утратил: недвижимой собственности у него не было.

Окно нашей комнаты выходило на казарменный плац. Это мне было уже не в новинку. Новым было только то, что там не всегда учились строю красноармейцы. Несколько раз я видел, как туда приходили команды призывников. Новобранцы без строя располагались на плацу и ждали, когда их отведут в баню и выдадут казенное обмундирование. Это были всё деревенские парни, многие в пестроватой домотканой одежде. На ногах у некоторых были онучи и лапти. С озабоченным видом сидели они на своих самодельных дощатых сундучках, – на сундучках висели замки, почему-то очень большие, чуть ли не амбарные. Другие прохаживались по плацу, положив на землю холщовые серые мешки. Всем этим ребятам было явно не по себе. Через много лет, впервые очутившись в казарме в качестве рядового, я тоже испытал это чувство отстраненности и неуюта. К счастью, оно быстро проходит.

Матери полезно было ходить, и она часто брала меня на прогулки по городу. Старая Русса совсем не походила на Петроград. Река Полисть текла не в гранитных берегах – это меня удивляло: мне казалось, что если река проходит через город, у нее обязательно должна быть каменная набережная. На многих улицах вместо панельных плит лежали деревянные мостки. Они приятно пружинили при ходьбе, будто старались подкинуть тебя вверх. За мостками тянулись серые дощатые заборы, через них перевешивались ветви деревьев. За ними скрывались деревянные домики. По улицам бегало много собак – в Петрограде в те времена их, кажется, вовсе не водилось. Старая Русса представлялась мне очень большим, широко раскинувшимся городом. Когда, набродившись по улицам, мы с матерью возвращались домой, казарма снаружи казалась мне очень красивой, а внутри очень уютной.

С той поры у меня сохранилось уважительное отношение ко всяким казармам. И даже те ленинградские казармы, в которых мне пришлось побывать в 1941 году, ожидая отправки с маршевой ротой, не отбили во мне этого отношения. Действительно, в казарменных строениях есть что-то прочное, надежное, верное – то, что может помочь в трудный час, когда многое иное окажется неверным и непрочным. В них есть отрешенность от мелкого быта во имя подчинения чему-то более высокому. В их кажущейся приземленности, в том, что они всегда длиннее по горизонтали, нежели по вертикали, – своя ритмика, своя сдержанная красота, успокаивающая душу.

Из первого старорусского периода моей жизни особенно запомнилось мне первое в моей жизни посещение кино («синема» – как говорила мать). Кинематограф, как мне помнится, находился где-то недалеко от большой рыночной площади, посреди которой высилась красная кирпичная башня. Когда мы вошли в зал, там уже полно было взрослых и детей, но мы с матерью все же нашли себе два места слева от прохода. Едва мы уселись, свет погас. Мне даже почудилось, что нашего прихода ждали, чтобы сразу начать кино-представление.

Вначале показали хронику, смысла и содержания которой я не запомнил, – да я и не искал их: важно было то, что на экране двигались какие-то люди и лошади. Вдруг в конце улицы показался легковой автомобиль, стал вырастать. Он мчался прямо в зал! Я охнул и вцепился в стул. Охи и ахи испуга и изумления послышались со всех сторон, – видно, не одному мне зрелище было в диковинку.

Затем показали игровую «фильму». Суть там заключалась в том, что какой-то преступник, убийца, скрылся на рыбачьем судне, и из-за этого суда не могут выйти из гавани в море: лед в устье реки (или в заливе) не тает, не трескается, хоть уже весна. Вода не станет свободной, пока преступник не сойдет на берег. Но кто именно убийца – рыбаки не знают, а сам он признаться не хочет. Наконец какая-то женщина уговаривает его, и вот он прыгает с борта шхуны на лед и бежит к берегу. За ним, прямо-таки по его следам, лед трескается, разламывается, начинается ледоход – и вскоре вся акватория становится свободной. Рыбацкие суда поднимают паруса и торжественно, под музыку тапера, уходят в открытое море.