Imprimatur - [42]
– А зачем он туда ездил? – поинтересовался я.
– Вот уж не знаю, – ответил Бреноцци, сделав мне знак молчать, чтобы не пропустить ничего из бреда больного.
– А вы неплохо владеете английским, – заметил лекарь.
– Один дальний кузен из Лондона часто пишет мне, излагая семейные обстоятельства. Да и память у меня цепкая, я много разъезжал по коммерческим делам. Смотрите-ка, ему вроде полегчало.
Больной притих. Кристофано знаками предложил нам всем выйти в коридор. Там собралось большинство наших постояльцев, которым не терпелось узнать новости.
Выйдя, Кристофано без обиняков заявил: события развиваются так неудержимо, что ему приходится усомниться в своей способности справиться со всеми свалившимися на нас бедами. Сперва необъяснимая гибель г-на де Муре, затем несчастье, приключившееся с мэтром Пеллегрино, которого никак не удается вывести из беспамятства, и, наконец, чума – в этом не приходится сомневаться, поразившая Бедфорда… Все это ввергло нашего тосканского эскулапа в полное смятение. Перепуганные, бледные, мы несколько долгих минут прямо смотрели в глаза друг другу.
Кое-кто из нас тут же предался отчаянию, другие тихо разошлись по комнатам. А кто-то накинулся на лекаря, требуя успокоить их страхи. Были и такие, что пали на пол, стеная и закрыв лицо руками. Кристофано же поспешил в свою комнату, заперся на ключ, прося нас оставить его на некоторое время в покое, дабы он мог спокойно почитать кое-какие труды и поразмыслить. Этим своим шагом он, казалось, в большей степени хотел обезопасить себя от всех нас, чем подстрекать к бунту. Наше вынужденное сидение взаперти из комедии превращалось в трагедию.
Аббат Мелани со смертельно бледным лицом также присутствовал при сцене всеобщего отчаяния. Но более других был подавлен я. Заливаясь безутешными слезами, я мысленно обращался к своему попечителю: «На кого ты нас оставил, во что превратилось твое любимое детище „Оруженосец“, кладбище, Да и только». Мне уже чудились душераздирающие сцены, которые последуют за приездом его жены, когда она своими глазами узреет дела жестокого рока, не пощадившего никого и ничего. Так я сидел перед комнатой Кристофано и горько-горько плакал, закрыв лицо руками. Там меня и нашел аббат. Погладив меня по голове, он пропел мне на ухо:
Я плачу, плачу и вздыхаю, Ничто меня не развлечет…
Убедившись, что ему меня не утешить, как ни старайся, он поднял меня и прислонил к стене.
– Я не желаю вас слушать, – простонал я.
И повторил ему слова Кристофано, к которым добавил, что нам, возможно, предстоят жестокие страдания не далее чем через несколько дней или даже часов, достаточно взглянуть на Бедфорда. Аббат сгреб меня в охапку и потащил в свою комнату. Но ничто на свете не могло вернуть моей душе утерянного ею покоя. Аббату пришлось даже ударить меня по щеке, чтобы привести в чувство. Мало-помалу я затих.
Атто дружески обнял меня за плечи и стал терпеливо убеждать не поддаваться унынию. Главное, говорил он, повторить ловкий трюк, позволивший нам скрыть, в каком состоянии находится Пеллегрино. Обнаружить присутствие среди нас больного чумой (на сей раз настоящего) – значит способствовать усилению контроля за нами со стороны властей, самим обречь себя на изоляцию на каком-нибудь острове, да хоть на Сан-Бартоломео, где тремя десятками лет ранее во время большой чумы обустроили лазарет. Да и потом, у нас есть запасной выход, тот, что мы обнаружили прошлой ночью. Ускользнуть от погони в подобных обстоятельствах конечно нелегко, но все же такая возможность есть, и в случае, ежели события примут малоприятный оборот, можно отважиться и на это. Когда я почти совсем успокоился, аббат еще раз изложил мне, что мы имеем на сегодняшний день: если Муре был отравлен, атак называемые бубоны Пеллегрино были не более чем кровоподтеками, а проще говоря, синяками, в данный момент у нас лишь один заболевший чумой – Бедфорд.
В дверь постучали: Кристофано объявил общий сбор на первом этаже ввиду какого-то срочного дела. Когда мы спустились, все уже стояли под лестницей, держась на некотором расстоянии друг от друга. Девизе пристроился в уголке и своим тревожным божественным рондо слегка развеивал всеобщее напряжение.
– Скончался ли молодой английский джентльмен? – поинтересовался Бреиоцци, как всегда, занятый пощипыванием своей сурепки.
Кристофано отрицательно мотнул головой и пригласил всех занять места. Его насупленный вид погасил последнюю ноту, вырвавшуюся из-под виртуозных пальцев француза.
Я прошел на кухню и вступил в решительный бой с немытыми кастрюлями и печами, с тем, чтобы приготовить ужин.
Когда все расселись, лекарь открыл свой сундучок, вынул оттуда чистый лоскут, тщательно отер лицо (как всегда, перед тем как произнести речь) и откашлялся.
– Почтенные господа, прежде всего позвольте мне извиниться за желание уединиться незадолго перед этим. Мне было необходимо обдумать наше положение. Так вот, я пришел к выводу, – среди присутствующих установилась такая тишина, что слышно было, как жужжит муха, – пришел к выводу, – повторил он, смяв лоскут в комочек, – что если мы не хотим помереть, то должны заживо похоронить себя. – И пояснил: – Кончилось время, когда мы могли свободно расхаживать по «Оруженосцу», как будто ничего не происходит. Пора с этим покончить, скажем «нет» приятным беседам друг с другом, которые мы вели, невзирая на мои предостережения. До сих пор судьба была почти милостива по отношению к нам, и злоключения, жертвой которых пали престарелый господин де Муре и уважаемый мэтр Пеллегрино, ничего общего не имеют с чумой. Однако с этого дня все осложнилось, и чума, вотще поминаемая нами прежде, теперь и вправду объявилась в «Оруженосце». Считать, кто сколько минут провел рядом с бедным Бедфордом, ни к чему: это лишь посеет недоверие в наших рядах. Единственная надежда на спасение – в добровольном заточении в комнатах, чтобы не дышать одним воздухом, не соприкасаться друг с другом,
