Imprimatur - [112]
Кольбер и король, рассчитывавшие на совершенно покорное их воли правосудие и скорую и неправедную расправу с Фуке, и представить себе не могли, что немало судей, старых почитателей Фуке, откажутся превращать судебную процедуру в простую формальность.
Так незаметно, от одного слушания к другому пролетело три года. Парижане ходили на страстные защитительные речи Фуке как на театральное действо. Настроение простонародья поменялось – оно сменило гнев на милость. Кольбер вводил все новые подати и налоги, необходимые для получения средств на ведение войн и строительство Версаля. Фуке никогда не осмеливался так увеличить фискальное бремя страны, как Кольбер. С недовольными крестьянами расправлялись без суда и следствия. А вот опись состояния Фуке, произведенная в момент его задержания, свидетельствовала, что доходы его были ниже расходов. Великолепие, которым он окружил себя, служило лишь тому, чтобы пускать пыль в глаза кредиторам, которым он задолжал лично, уж и не зная, где еще раздобыть денег на все новые военные кампании, затеваемые королем. Он набрал займов на шестнадцать миллионов под залог земли, дома и должностей, оцененных в пятнадцать миллионов фунтов. Это ничто в сравнении с тридцатью тремя миллионами, завещанными Мазарини своим племянникам! – горячо воскликнул Атто.
– Но Фуке мог бы спастись, – заметил я.
– И да и нет. – Нам пришлось остановиться, чтобы заправить маслом один из наших фонарей. – Кольбер сделал так, чтобы у судей не было доступа к описи имущества Фуке. Тот безнадежно умолял, чтобы ее приобщили к делу. Однако окончательно сгубила его одна находка, сделанная уже после его задержания.
Она послужила основанием для последнего пункта обвинения, не имевшего никакого отношения к финансовым злоупотреблениям. Речь шла об одном документе, обнаруженном приставами, явившимися с обыском в его дом в Сен-Манде. За зеркалом было спрятано письмо, написанное в 1657 году, то есть за четыре года до ареста, и адресованное друзьям и родным. В нем суперинтендант выразил свою озабоченность растущим недоверием Мазарини и интригами недругов и оставил указания на тот случай, если Мазарини упечет его за решетку: это был не то чтобы план восстания, но подстрекательство к волнениям политического толка, способным обеспокоить кардинала и подтолкнуть его к переговорам. Было известно, что Мазарини, дабы выпутаться из затруднительного положения, имел обыкновение пересматривать уже принятые решения.
И хотя в письме не было ни малейшего упоминания о восстании против короны, оно было представлено обвинителем как проект государственного переворота в роде Фронды, память о которой была еще жива в народе. Дело подали так, будто бы восставшим приготовлено прибежище на укрепленном острове Бель-Иль, принадлежавшем Фуке. На этот бретонский остров были посланы эмиссары, которые, посетив его, представили ведущиеся там фортификационные работы и имеющиеся склады – пороховые и боеприпасов – как доказательства заговора.
– А для чего Фуке укреплял этот остров?
– Он был гением морского дела и морской стратегии, рассчитывал превратить Бель-Иль в форпост против Англии. И даже подумывал выстроить там город, полагая, что прекрасное местоположение порта сделает его соперником Амстердама и завоюет северные рынки, чем будет оказана еще одна услуга как королю, так и Франции.
Таким образом, хотя задержан Фуке был за лихоимство, осудили его за подстрекательство к восстанию. И это еще не все. В Сен-Манде был также найден деревянный сундучок на висячем замке, где хранилась секретная переписка суперинтенданта. Королевские комиссары почерпнули в ней имена преданных друзей обвиняемого. Тут уж у многих затряслись от страха поджилки. Письма, частично переданные королю, в конечном счете все равно оказались в руках Кольбера. Осознавая заложенную в них опасность, он сохранил большую их часть, остальное, отобранное им самим, было предано огню, дабы не компрометировать многие славные имена.
– Как по-вашему, те письма Кирхера, которые вы обнаружили в кабинете Кольбера, были из того самого ларца?
– Не исключено.
– А чем все это кончилось?
– Фуке потребовал отвода для некоторых судей, например, Пюссо, дяди Кольбера, причислявшего Змею «к своей партии». Пюссо так грубо нападал на Фуке, что мешал ему отвечать и науськивал на него судей.
Канцлер Сегье, во времена Фронды принявший сторону восставших против короны, также входил в Палату. Фуке сделал следующее замечание: может ли Сегье быть государственным обвинителем? На следующее утро блестящий выпад Фуке обошел весь Париж и вызвал рукоплескания, однако прошение об отводе Сегье удовлетворено не было.
Общественность принялась роптать: дня не проходило, чтобы против Фуке не было выдвинуто новое обвинение. Обвинители избрали канат такой толщины, что он вряд ли мог затянуться на шее простого человека.
Близилось окончание процесса. Король сам предложил кое-кому из судей отойти от участия в нем. Талону, выказавшему много усердия, не увенчавшегося успехом, пришлось уступить место Шамийяру. Он-то, изложив 14 ноября 1664 года в Палате свои заключения, потребовал для Фуке смертной казни через повешение и возмещение незаконно присвоенных казенных денег. Наступил черед докладчиков. Судья Оливье д'Ормессон, которого Кольбер пытался запугать, так ничего и не добившись, пять дней кряду произносил пламенную речь, меча гром и молнии против методов Беррье и его покровителей. Он потребовал приговорить Фуке к ссылке, что было для того наилучшим выходом из создавшегося положения.
