Импортный свидетель [Сборник] - [32]

Вечерами иногда гляжу в окно, повторяю строки про звезду:

И если мне сомненье тяжело,

Я у Нее одной молю ответа…

Малеевка, 1980

Напишите, что я раскаялся

1

За окнами моей камеры я вижу каждый вечер удивительно красивые закаты, а когда идет дождь, то слышу словно цоканье копыт бегущего по полю табуна.

Приговор не был для меня неожиданным — об исключительной мере наказания с самого начала говорил и адвокат. Дело слушалось у нас, в Верховном суде республики. А состав суда был почти весь из Москвы.

У меня, по-видимому, есть несколько месяцев, чтобы осознать происшедшее. Я, конечно, буду писать Генеральному прокурору и в Верховный Совет. Не то чтобы я боялся смерти — ее все боятся. Но когда долго длится ожидание, думаешь: а вдруг она все-таки не наступит?

Гласность — если, конечно, это не особо изощренная форма выявления инакомыслия — полезна и вам, и мне. Вас пустили сюда, и я расскажу то, что знаю. Расскажу не потому, что убежден в нужности этого разговора для вас и ваших читателей, а потому, что очень хочу жить; ничто не может меня сейчас отвлечь от того, что я смертник.

Поэтому прошу вас, обязательно напишите, что я раскаялся. Печатному слову принято доверять, и, я надеюсь, мне заменят кару двадцатилетней каторгой. Ведь кому-то же они заменяют…

Все, что случилось и чему я был очевидец, расскажу.

И начну с того, что готов свидетельствовать: все началось не оттого, что мы, преступившие дозволенное государством, глупы и никчемны по сравнению с всемогущими правоохранительными органами, а от случайности, из-за которой некто Назаров, которому надоело, как он, впрочем, справедливо выразился, «полное отсутствие Советской власти в нашей республике», отправился в Москву, как это все чаще случается в последнее время, искать правду.

Если бы мы только могли предположить, как все повернется: что Назаров благополучно доберется до улицы Горького и Прокуратуры СССР, где в приемной передаст некое письмо, сыгравшее в нашей истории весьма существенную роль, — то он, конечно бы, не доехал до Москвы.

У нас, то есть тех, против кого попытался выступить Назаров, были арсеналы неиспользованных возможностей. Мы могли, если бы, конечно, знали, отцепить даже вагон поезда, в котором ехал Назаров, могли подстроить аварию такси, подвозившего его на вокзал, или… А впрочем, чего гадать, что предпринял бы Хан. Проворонили, и, помню, его вассалам здорово досталось, они несколько дней ходили понурые и воспряли только тогда, когда след Назарова сыскался в Москве. Но было уже поздно. Назаров шел по улице Горького и явно не намеревался заходить в ресторан «Арагви».

Проследили: он устремился — так сперва думали те, кто наблюдал за ним, — к книжному магазину (он учитель), но потом повернул в переулок, и стало очевидным, что Хан и его люди всерьез проигрывают. Будь такое в нашей республике, пуля снайпера остановила бы Назарова, а здесь, в Москве, это было невозможно. После выстрела оцепили бы половину города, подняли бы такие силы, о которых мы у себя, как в Москве любят говорить — на периферии, и не предполагаем.

На окрик капитана милиции Назаров не отреагировал. Собственно, он даже не оглянулся, и капитану пришлось догонять его, с тем чтобы остановить. Но капитан не успел. Оба, один за другим, они вошли в приемную Прокуратуры СССР, и Назаров, увидев несколько человек возле окошка приемной, тотчас же встал в очередь записаться, а капитан, воспользовавшись тем;-что он был в форме без предъявления документов прошел за стойку и что-то шепнул девушке-секретарше. Она опасливо посмотрела на Назарова и сняла с аппарата телефонную трубку.

Назаров, судя по выражению его глаз, понял: речь идет о нем. Быстро опустив руку в карман, достал письмо и, взглянув опасливо на людей, его окруживших, одним быстрым жестом опустил его в стоявший тут же в приемной опечатанный ящик, на котором было написано: «Для жалоб Генеральному прокурору СССР». После этого он сунул в рот какую-то таблетку, но два дюжих неизвестно (известно!) откуда взявшихся парня разжали ему челюсти, таблетка вывалилась на пол, а они в мгновение ока вытащили Назарова на улицу, сунули в стоявшую невдалеке «Волгу» и вместе с ней и капитаном милиции исчезли. Причем все было проделано столь быстро и виртуозно, что граждане в приемной почти ничего не заметили, а те, кто отвлекся от своих проблем и заметил, были убеждены: просто вывели пьяного или наркомана.

Но это был не пьяный, это вспорхнула первая ласточка краха подпольной жизни в нашей республике.

Обезображенное тело Назарова было найдено на одной из строек, наполовину впечатанное в цемент. И если бы в цементной чаше не было отверстия и по безалаберности строителей он наполовину бы не вытек до следующего утра, тела Назарова не нашли бы вовсе.

Но его нашли, и прокурором этого района Москвы было немедленно возбуждено и принято к производству уголовное дело по факту обнаружения трупа.

Случилось это в ясный солнечный день под синим небом, слегка запорошенным перистыми облаками. Но, конечно, не таким синим и безоблачным, как древнее небо моей республики.

2

«Кто это выдумал, что работа следователя — творческая работа? Скорее всего, не следователь, а журналист какой-нибудь или писатель, как говорится, «для завершения образа». А может, и следователь, только очень плохой, не думающий. Он, видимо, решил, что искать, думать, доказывать — это и есть творить. Вовсе нет. Творить — значит создавать. А что создает следователь? Тома писанины. Не стоит называть его творцом, даже если он доказывает невиновность…» — так думал Нестеров, удобно расположившись в самолетном кресле, лениво проигрывая в сознании сегодняшнее несостоявшееся интервью, которое он должен был, хотя, какое там «должен», обещал дать «Социалистической индустрии».