Империя - [18]

Затем разговором завладел Адамс, и Смиты как тема были забыты; правда, они устроили вполне приличный чай, и мистер Смит, словно обретя второе дыхание, умело прислуживал за столом.

Адамс поинтересовался соседями. Есть ли у Джеймса достойное общество.

— Поскольку вы предпочитаете одиночество обществу, вы, вероятно, имеете поблизости отличную компанию, так что не видеть их становится делом исключительно приятным и вдохновляющим.

— Ну, во-первых, поэт-лауреат. — Джеймс передал блюдо с пирогом Каролине; она отказалась, Дел положил себе два куска. — Каждый день, когда я его не вижу, приносит мне удовольствие. А вообще-то я здесь никого не вижу. Я вступил в гольф-клуб из-за чая, который там подают, а вовсе не ради странной скучной игры, что этому чаю предшествует, и хотя меня единогласно избрали президентом крикет-клуба, я отклонил сию честь, потому что эта игра для меня еще более непостижима, чем гольф, а чая там вообще не подают. Этим летом я намеревался предаться одиночеству, не подозревая о том, что Камероны, Хэи и Адамс обрушатся на меня как… как…

— С нетерпением жду, чему он нас уподобит, — сказал Адамс Каролине, которая думала только о том, чтобы кто-нибудь открыл окно в сад: в гостиной было душно, над пирогом кружили мухи.

— Я разрываюсь между образом золотого дождя и зловещими атрибутами мистерии. Так или иначе, если бы не вы, мои жизнерадостные гости, я был бы прикован к моему письменному столу и писал…

— Диктовал.

— Образ остается в силе. Я прикован к мистеру Макэлпину, который, в свою очередь, прикован к своему «Ремингтону», в то время пока я бесконечно диктую книжные рецензии для «Литерачер», биографию Уильяма Уэтмора Стори[32]…

— Этого убийственного зануды?

— Вы вложили в единственную фразу то, из чего я создаю свою книгу. Но поскольку наследники заплатили изрядную сумму за увековечение нашего старого и бесспорно скучного друга, я должен писать, чтобы иметь возможность оплатить эти камни, из которых сложен первый и, наверное, последний дом, который я имею.

Дел спросил Джеймса, встречал ли он Стивена Крейна[33], молодого американского журналиста, который, рассказывали, поселился где-то неподалеку.

— Он живет в Бридж-плейс, — кивнул Джеймс. — Заходил ко мне перед отъездом на Кубу. Собирается писать о войне. Он необычайно талантлив, его жена… — Джеймс бросил взгляд на Каролину, и она поняла: сказать, какая у Крейна жена, нельзя в присутствии невинной девушки американского происхождения, — некогда держала заведение в Джексонвилле, штат Флорида, если память мне не изменяет, называвшееся весьма возвышенно — «Отель грез». Бедный мистер Крейн тоже прикован к письменному столу, только стол этот теперь в Гаване, откуда он посылает корреспонденции в газету…

— «Джорнел», — сказала Каролина. Блэз рассказывал ей, как Херст сумел переманить Крейна из «Уорлд», на страницах которой тот довольно бестактно описал трусость 71-го полка нью-йоркских волонтеров. В целой серии статей под крупными заголовками Херст обрушился на «Уорлд» за оскорбление отважных американских солдат, а затем нанял автора этой газетной утки писать для своей газеты…

Адамс поинтересовался, как удалось человеку, никогда не бывавшему на войне, написать такой прекрасный военный роман как «Алый знак доблести». Джеймс напомнил, что такой «титан, как Толстой», еще не родился, когда Наполеон вторгся в Россию, и все-таки сумел представить не только мир, но и войну, а Каролина не без лукавства заметила:

— Хотя Крейн никогда не был молодой особой, тем более уличной, он сумел создать для нас «Мэгги — дитя улицы».

— Дорогая моя! — Генри Адамс более чем когда-либо выглядел дядюшкой воображаемой племянницы. — Тебе не положено знать такие вещи. Похоже, мадемуазель Сувестр недостаточно требовательна.

— Но ведь мисс Сэнфорд — это продукт парижского воспитания, а там все знают… — Слово «знают» Джеймс произнес очень тихо, глаза его округлились. Каролина и Дел засмеялись. Адамс даже не улыбнулся; он считал, что настала пора поговорить о Те-о-до-ре. Каролина подумала: неужели все американцы, во всяком случае принадлежащие к их кругу, обязаны говорить о Теодоре Рузвельте по меньшей мере шесть раз на дню, подобно тому как монастырские монахини через равные промежутки времени пересчитывают свои четки. Сама она никогда не видела полковника — как теперь все называли Рузвельта, благодаря тому, что Хэй публично окрестил «прелестной маленькой войной», оскорбив этим многих, и притом отнюдь не только испанцев. Но хотя Теодор и его «лихие всадники» вызвали всеобщее восхищение, Каролине казалось странным, что он так сильно занимает воображение людей равного с ним общественного положения, не говоря уже о людях старшего поколения. Адамс с готовностью объяснил:

— Теодор — это сгусток энергии. Тем он и привлекателен.

— Для тех, кто находит привлекательное в бессмысленной грубой силе. — Джеймс положил в чашку три ложки сахара.

— Но он вовсе не так уж бессмыслен, — рассудительно сказал Адамс. — Он написал отличную историю нашего флота в войне восемьсот двенадцатого года.

— Тема, которая даже при всей своей удаленности замедляет биение моего пульса. Это та самая война, участников которой призывали не открывать огонь, пока не станут видны белки глаз противника?