Империя Вечности - [56]

Будущий император взглянул на багровую фигуру, которая странным образом высилась над ним, невзирая на скромный рост.

— Так вы — Сатана?

— Полагаете? — промолвил «красный человек», и Бонапарт вздрогнул и отвел взгляд.

— Не понимаю, чего вы добиваетесь, — начал он. — Хотите стащить меня в пропасть?

— Хочу отвести вас от ее края. И ото всех ненадежных мостов.

— Но это же вы тогда, в Великой пирамиде, объявили, что я сделаюсь правителем Франции… правителем всей Европы.

— Я поведал тайны чертога, а он изъясняется лишь образами, знаками…

— Это правда. И я воплотил их в жизнь. В чем же дело? В чем я провинился?

«Красный человек» и ухом не повел в ответ на его излияния.

— Вы еще спрашиваете, тогда как через несколько часов собираетесь короноваться в соборе Нотр-Дам?

— Ах, эта коронация? Всего-то? — презрительно отозвался Наполеон. — Представление для народа. Думаете, мне самому приятно?

— Императору предстоит еще множество неприятных спектаклей или я не прав?

— По-моему, власть вынуждает нас говорить языком черни.

— Значит ли это, что в обществе свиней необходимо валяться в грязи?

Сбитый с толку его саркастическим тоном, Бонапарт потянулся за оловянной кружкой и забарабанил пальцами по неровному краю.

— Так и есть. Нельзя отрицать: толпа неумна, недисциплинированна и усмирить ее очень даже непросто. С массами следует говорить языком впечатлений. Символов. Это единственное, что им доступно.

— Нельзя отрицать и другое: такой подход порождает деспотов.

— Ну нет, — покачал головой Наполеон. — В конечном счете всех великих вождей называли деспотами. Но я никогда не стану таким. Мне точно известно, где следует остановиться.

Мистик не отвечал.

— Вы просто не понимаете, с какими силами я имею дело. Это стихия, лесной пожар. Чтобы чего-то достичь, его нужно обуздать любыми средствами. Тогда уже, с помощью укрощенного пламени, можно вершить великие дела, вы согласны? Можно запустить сияющий воздушный шар и взмыть к небесам.

— А мне представляется аэронавт, который увлекся игрой с огнем и забыл, куда направлялся.

Наполеон еще раз покачал головой.

— Да нет же… Нет… Игра стоит свеч. — Его рука крепко сжала кружку. — Общество испорчено, потому что сам человек по природе испорчен. В этом и заключается моя работа — овладеть силой пламени, обуздать огонь самолюбия и порочности, предотвратить катастрофу.

— А моя работа — предупредить вас, чтобы вы не сожгли себе пальцы, — сказал пророк, удобно устраиваясь на свободном стуле. Мистик смотрел на собеседника с отеческой нежностью, обращаясь к нему, будто к заблудшему сыну. — Напомнить вам, что великого человека должно что-то влечь вперед, а не толкать в спину. Что подлинные герои трудятся в потемках гораздо больше, нежели при ярком свете. Что с охотничьим псом лишь одна беда: он не может без дичи. И что любой солдат — любой гражданин — это не только мундир, но и живая душа.

Будущий император поморщился, услышав столь безыскусную проповедь, какую и сам сочинил бы во дни своей неиспорченной юности.

— Так вот в чем ваша цель? Поучать меня, будто школьный директор?

— Помогать вам советом, как святой.

— Но кто же вы? Иисус Христос?

«Красный человек» налил себе в кружку вина.

— Полагаете? — прошептал он, не отводя взгляда.

А потом они медленно плыли по улице, и Наполеон, как никогда, терзался от полной неразберихи в мыслях и чувствах, когда мимо прошел мужчина с черной угольной тачкой и, очевидно приняв обоих за гуляк с карнавала, воскликнул:

— Отличный костюмчик, месье! Вы же вылитый новый император!

Силясь хоть немного сосредоточить взгляд, Бонапарт развернулся, чтобы выкрикнуть:

— Я и есть ваш новый император!

Угольщик озадаченно перевел глаза на фигуру в красном; пророк развел руками, словно желая сказать: «Я здесь ни при чем, мало ли что на уме у этого чудака».

Несколько часов спустя, на излете последних мгновений жизни простого смертного, Наполеон был затянут в изящный бархатный мундир с кружевами и пряжками, разодет в горностаевые меха и страусовые перья и мчался в ослепительной карете из золота и стекла по пышно украшенным улицам Парижа навстречу огромному, будто изъеденная ветром гора, собору Нотр-Дам. Здесь Бонапарт принял мантию, сплошь расшитую пчелами, и царственным шагом прошествовал мимо хоров, мимо выстроившихся сановников, мимо оркестра, для которого специально была написана музыка, под взмывшими ввысь балдахинами (на их пурпурных складках роились тысячи позолоченных пчелок) и вдоль по длинному проходу к роскошно задрапированному, сияющему свечами алтарю. Здесь, преклонив колени на бархатном коврике, он был согласно обряду помазан Папой Римским Пием VI, и здесь же, дерзко бросая вызов общественному мнению, собственноручно возложил на свою голову золотой лавровый венец — после чего торжественно короновал готовую прослезиться Жозефину — и сделался единовластным правителем империи, во владениях которой (во времена расцвета) проживало восемьдесят миллионов человек.

«Когда-то я был ничем, но сумел подняться и стал могущественнейшим фараоном в мире, — думал Наполеон, повернувшись от алтаря под гром воспрянувших аккордов. — Недурно для низкорослого лысеющего корсиканца с маленьким пенисом».