Империя тишины - [35]

В ожидании ответа я посмотрел на учителя, который сейчас напоминал икону Непрерывно Ускользающего Времени в святилище Капеллы – высохший, сгорбившийся над тростью старик. Но его ответ был ответом схоласта, а не обычного человека:

– Фактически все палатинские дома заводят детей для подобных целей. Это стратегия.

– Шахматные фигуры. – Я сплюнул на песок. – Гибсон, я не хочу быть пешкой. Не хочу участвовать в игре.

Ненавистная мне метафора.

– Ты должен участвовать, Адриан. У нас нет выбора. Ни у кого из нас.

– Я не его пешка.

Так могла бы произнести эти слова змея; я сердито смотрел на наставника, и яд капал с моего языка.

Схоласт прищурил тусклые глаза.

– Я никогда и не говорил этого. Все мы пешки, мой мальчик. Ты, я, Криспин. Даже твой отец и наместница. Таков уж этот мир. Но запомни! – Его голос задребезжал на высокой ноте, и он ударил тростью по белому, отшлифованному временем камню. – Не имеет значения, кто пытается двигать тобой – отец или кто-то другой из облеченных властью, у тебя всегда есть выбор, потому что душа остается твоей. Всегда.

Странно было слышать от Гибсона – от любого схоласта – о душе.

Не зная, что еще сказать, я снова уставился на птиц и их охоту. Затем подошел к тому месту, где недавно сидел, и поднял свой блокнот, вздрогнув от боли, когда мои бедные пальцы обхватили черную кожаную обложку.

– В чем же этот выбор?

Я не взглянул на Гибсона, продолжая наблюдать за чайками.

Он не ответил. И я понял почему. Даже здесь, вдалеке от замка, от подслушивающих ушей и подсматривающих глаз, он не мог вести изменнические разговоры. Инстинкт повиновения глубоко въелся в его натуру.

«И какой же это вид повиновения?» – задумался я, но не нашел ответа.

Тем временем он спросил:

– На что ты там смотришь?

– На рыб.

– Ты не можешь видеть рыб.

– Не могу, пока птицы их не схватят, – ответил я, указывая на море, хотя и подозревал, что старик все равно ничего не разглядит.

Сейчас я понимаю, насколько стар был мой славный Гибсон. Его кожа напоминала древний пергамент, истонченный и растянутый. А глаза – представляете, какого возраста должен быть человек высокого происхождения, чтобы утратить зрение? Я встречал людей, проживших более пятисот лет, чье зрение оставалось острым, как разделочный нож. Иногда я думаю, что мой любимый наставник был старше всех, кого я знал, за исключением меня самого.

Всегда оставаясь сторонником метода Сократа, схоласт задал вопрос:

– Скажи, пожалуйста, а чем же тебя привлекли рыбы в такое время?

– Своей судьбой, – приглушенно ответил я.

– Что? – рефлекторно, как все люди с ослабленным слухом, переспросил Гибсон.

К счастью, он меня не услышал; представляю, какой я получил бы нагоняй за одно только упоминание столь пафосного и мистического понятия, как судьба.

Я повернулся к нему, пожал плечами и сформулировал свою мысль иначе:

– Их не спрашивают, хотят ли они быть съеденными. Они тоже пешки. Природа – это неизбежность.

Гибсон фыркнул и приподнял густые брови:

– Неужели все, что ты говоришь, обязательно должно звучать как эвдорская мелодрама?

– А что плохого в мелодраме? – просиял я, уловив тонкое дыхание юмора.

– Ничего плохого, если ты актер.

– Весь мир – театр.

Я плавно повел рукой и постарался улыбнуться, уверенный, что уж эта цитата точно из Шекспира. Какой бы слабой ни была попытка, смех мой оборвался так же быстро, как и возник. Гибсон на мгновение прикрыл глаза, и я по долгому опыту общения с ним уяснил, что таким способом он сдерживает приступ смеха. «Разум должен быть ровным, как песок в саду», – писал схоласт Имор в третьем тысячелетии.

– Я сейчас ощущаю себя одной из этих проклятых рыб.

Старик крепко сжал губы и затем произнес:

– Не знаю, что тебе на это сказать.

– Гибсон, я не хочу лететь на Весперад.

– Почему?

Не возражение, а исследовательский вопрос.

«Пропади ты во Внешней Тьме на вечные времена со своей философией!»

Я задумался. Посмотрел на замок. И наконец заговорил:

– Потому что… потому что все это бред и вздор. Культ Земли, иконы. Все ненастоящее. Земля не станет снова зеленой и чистой, оттого что мы покаемся за грехи предков.

Я покачал головой и выплюнул следующую фразу, словно желчь:

– Хлеба и зрелищ.

Мне стало противно от этих слов, словно я приобщился к почитаемым отцом традициям. Я был по-мальчишески суров к религии, когда нужно было осуждать только Капеллу.

Рот Гибсона дернулся, создавая впечатление слабой улыбки. Уж не торжество ли в ней было? Затем улыбка исчезла, и он сказал:

– Не забывай, что ты должен держать эти мысли при себе.

– Думаете, я этого не знаю? Я же не говорил этого им! – Я указал на мрачную громадину Обители Дьявола высоко над нами. – Земля и император! Вы меня совсем дураком считаете?

– Я считаю, – ответил Гибсон с необычайной тревогой, – что ты сын архонта и потому лишен осторожности, свойственной простым людям.

– Лишен осторожности? – рассмеялся я отрывисто, холодно и совсем не весело. – Боги небесные, Гибсон, разве я не проявляю осторожность? Я уже столько лет хожу перед отцом и Криспином на цыпочках. А также перед Эусебией, Северном и другими капелланами. Я должен что-то предпринять…

Безумная улыбка тронула мои губы в тот момент, когда я понял, чем должно быть это «что-то».