Империя - [50]

На помосте появляются несколько человек. Один из них, в пятнистой форме, разворачивает бумагу, начинает по ней читать. Слов не разобрать. Никто его не слушает, никто на него не смотрит. Все взгляды прикованы к одному человеку, под их тяжестью один из стоящих на помосте людей вдруг опускается на колени, видно, что губы его движутся, он о чём-то говорит. "Что, что? О чём он? Чего говорит-то?" От передних рядов назад по толпе дуновением проносится: "Прощения просит. Простите, говорит, меня."

Парень в толпе мотает склонённой головой, беззвучно смеётся. Лицо его, посиневшее от холода, морщится, кажется, что он сейчас заплачет. Толкает локтем стоящего рядом кряжистого мужика: "Вот урод! Ну и уро-о-д. Прости-и-ите, – передразнивает он тонким голоском, – счас тебя простят…" Мужик, стоящий неподвижно, как скала, говорит, не поворачивая головы: "Шапку сними, козёл!" Говорит негромко, но говорит так, что парень, обиженно шмыгнув пару раз носом, медленно тащит с головы грязную вязанную шапочку. Налетевший ветер топорщит его волосы.

Стоящая за ними старуха, из тех, что в Москве и ныне таких – пруд пруди, такая старушка, про которых говорят – чумовая бабка, вдруг опускается на колени прямо в мутную жижу под ногами, низко, до самой земли, кланяется, падая всем телом вперёд, трижды щепотью рисует в воздухе крест. "Милостив Господь!" – громко говорит она. Голос у неё неожиданно сильный, пронзительный. Парень испуганно оборачивается. В толпе начинают креститься. Бабка, кряхтя, поднимается. "Господь милостив, Миша, – повторяет она, – Он простит! И мы тебя – прощаем."

****************

Alternate ending three:

Москва. Зима. Ночь. Больничный корпус. На втором этаже корпуса – коридор. Очень тихо. По линолеумному полу тащит едва слышно жужжащую машину уборщица ночной смены. Одна из дверей распахивается. Оттуда выходит сестра, прежде чем закрыть дверь ещё раз заглядывает в палату. Быстро подходит к уборщице.

– Тёть Даш, побудь там с ним минутку, я до дежурной добегу, Нодар Сергеевич велел доложить, если он в себя придёт.

– Очнулся?

– Да, священника просит. Господи… Да где они ему священника-то найдут в четыре утра? Вот ведь как тяжело умирает человек. Зайди к нему, а я сейчас, мигом."

Она бежит по коридору, свистя тканью и бесшумно разбрасывая в стороны сильные ноги.

– Ишь, спортсменка, – глядя ей вслед, с осуждением говорит тётя Даша и идёт в палату.

Внутри – полумрак. Зеленоватый свет ночника, светящиеся зелёные цифры и чёрточки каких-то приборов. В мёртвой тишине слышно только частое, прерывистое дыхание. Тётя Даша осторожно присаживается на уголок стула и смотрит на умирающего.

Горбачёв лежит лицом вверх, руки его безостановочно перебирают одеяло на груди. Он почти неслышно шепчет что-то неразборчивое, не умолкая ни на мгновение. Глаза его закрыты.

За чёрным стеклом окна, по углам разукрашенного морозом, вдруг раздаётся громкое карканье. Тётя Даша, вздрогнув, идёт к окну, всматривается в ночь, взмахивет от себя ладонью, громко шепчет: "Кыш, кыш, проклятая." Ворона кричит опять, кажется, что сидит она прямо за стеклом.

– Маргарита, – вдруг громко говорит Горбачёв.

Тётя Даша от неожиданности даже подпрыгивает.

– Господь с тобою, Михал Сергеич, какая такая Маргарита? Сроду у нас тут никаких Маргарит не водилось. Привиделось чего? Это я, тётя Даша, не узнаёшь? – Она подходит к кровати, наклоняется над ним. Горбачёв смотрит на неё широко открытыми ясными глазами.

– Чита, брита, – говорит он ровным, трезвым голосом. – Чита, Маргарита.

За окном вновь раздаётся карканье.

– Вот так же тогда в Крыму птица кричала, – говорит Горбачёв, землистое лицо его кривится. – Ночью.

– Ничего, ничего, – говорит тётя Даша. – Скоро утро. Оля к дежурной побежала, батюшку звать. Всё будет хорошо, Михал Сергеич, всё будет хорошо, милый…

Горбачёв вдруг слабо тянется к ней бессильной рукой, тётя Даша, торопливо присев, берёт его руку в свои. Они смотрят друг на друга.

– Простите меня, – всё тем же размеренным актёрским голосом с сильным южнорусским акцентом говорит Горбачёв. – За всё, за всё – простите!

Тётя Даша молчит. Горбачёв ждёт. Ждёт, сколько может. Потом едва слышно выдыхает: "Прощаете?"

– Прощаем…

Горбачёв обмяк, жизнь ушла из его руки, взгляд остановился. Тётя Даша осторожно укладывает его руку назад. Встаёт, несколько секунд смотрит вниз на его лицо, потом наклоняется и жёсткой своей сухою ладонью закрывает ему глаза.

Сзади, толкнув воздух, распахивается дверь, быстро входит сестра Оля, громко шепчет: "Едут. Сказали, сейчас священника привезут. Ой, – громко ойкает она, всматривается в лицо Горбачёва и бросается по палате, щёлкая переключателями и кнопками приборов. – Надо же… А они, наверное, выехали уже."

– Не нужен ему никто, – говорит тётя Даша, выходя.

– Чего ты говоришь, тёть Даш?

Тётя Даша останавливается. В дверном проёме виден только её силуэт. Не видны морщины, против света каждый выбившийся из под косынки волосок её кажется чёрным, она стоит, неожиданно прямая, даже ростом она кажется выше, стоит не больничная уборщица Дарья Николаевна Протасова, стоит сама Россия, молодая, сильная. Вечная.