Императрица Лулу - [41]

Мысль об Александре перелетела, Охотников сам с собою засмеялся, стоя в обитом малиновым бархатом театральном коридоре, засмеялся, потому что не к Македонскому, вспомненному сейчас, а к другому Александру он, дворянин и офицер, обязан был испытывать восторженные чувства, что в известных обстоятельствах представлялось затруднительным. И тут он увидел, что госпожа Валетова действительно бледна от усталости и в конце коридора манит его к себе всё ещё оголенною мощной дланью; такими бы руками молотом в кузнице махать; Охотников не любил крупных дам. И тут же он понял, что он держит перед собою не отданный императрице и как бы не замеченный ею букет чайных роз, имеющих быть, как честный офицер своего полка, имеющих быть от всех кавалергардов поднесёнными Федре на последнем в нынешнем сезоне представлении; Охотников очнулся, императрица уже давно прошла мимо, всё сказанное ею жило в сердце, сердце саднило, светло стонало от счастья, которое сегодня вечером наконец-то подарят ему.

Сейчас Лулу, наверное, уже садилась в карету.

— Vous permettez?.. Les officiers du regiment des chevaliers-garde…[43] — Он, прошед весь коридор до дверей актрисы, оглянулся, потому что не он же один должен был сейчас находиться возле этих дверей, в зале он видел и Паллинуччи, и Захарова, и фон Граве, и Костовского, и Бениксена — не в одиночестве же он должен вручать букет! Однако в коридоре никого не оказалось, весь коридор вдруг поразил его пустотой, даже лакеев куда-то вдруг смыло прочь, словно морское чудище творчески несостоятельного сочинителя добралось и до них; сердце Охотникова дрогнуло — от любви к Лулу, сердце дрогнуло, сильнее заныло от счастья.

— Les officiers du regiment, ravis, Mademoiselle, de votre jeu scenique et votre beaute, prient humblement de recevoir en guise de cadeau,[44] — щелкнул каблуками, протянул с поклоном букет, руку сунул за спину, за белый форменный колет, потому что там, в потайном кармане лежал золотой кулон от первого эскадрона, — госпожа Валетова, это тоже было известно, кроме чайных роз предпочитала ещё и золотые украшения; некрасиво шарил рукою за спиной, словно бы чесал задницу.

— Э-э… Entrez.[45] — Федра, видимо, не очень была сильна в языке господина Расина. — Не на пороге же, в самом деле.

Перекошенное яростью красное лицо великого князя Константина Павловича в третий и в последний раз в своей жизни увидел Алексей Охотников в гримуборной актрисы императорского театра. Успел увидеть князя близко-близко — прежде, чем сладкая боль стала совсем нестерпимою. Смешно, но успел подумать, что слушок правдив: великий князь, в отличие от него, любит крупных женщин и действительно, как и говорили в полку, находится в связи с госпожой Валетовой, как бы осуществляя таким образом, будучи командующим всей русской кавалерией, представительство всей русской кавалерии в постели безутешной Федры. Алексей улыбнулся, успел улыбнуться этой мысли, успел улыбнуться уже совершенно нестерпимому чувству счастья в сердце — именно в сердце, хотя трехгранный флорентийский стилет вошёл снизу вверх, под последнее ребро, словно бы великий князь видел на Охотникове отсутствующую сейчас кирасу и профессионально ударил под её блестящий кованый обрез.

— Имя?! Кто таков?! Имя! — совсем по-отцовски закричал в лицо Охотникову великий князь — тогда, на дежурстве по полку.

Охотников стоял в одной ночной рубашке, всё ещё не в силах окончательно проснуться и всё ещё видя пред собою скачущего по краю леса одинокого русского императора.

— Штаб… ротмистр… Охотников, Ваше Императорское Высочество. — Встал руки по швам.

Лакей, держась руками за голову, корчился на полу под ногами, а на Охотникова словно паралик нашёл — вскочив с постели, более не мог пошевельнуться, и язык более не двигался, не мог ни спросить разрешения одеться, ни спросить разрешения помочь своему человеку — ничего. Комната мгновенно наполнилась людьми, стало совершенно светло, потому что почти у каждого в руках оказался фонарь. И вдруг у Охотникова задрожали ноги — понял наконец, что произошло: ему предстоял арест сейчас, крепость, и, значит, они с Лулу не смогут выполнить задуманного. Император станет по-прежнему скакать по краю поля, а им более никогда — так, значит, получается — никогда… Не за своё будущее испугался, внутренне ахнул от невозможности уже близкого и почти обретённого счастья.

— А, это ты… — вдруг, мгновенно успокоившись, — тоже совершенно по-отцовски — произнёс Константин Павлович. — Это ты… — обернулся: — А вы что? Подите все прочь!

Толкаясь и с треском наступая на дверные филёнки на полу, офицеры и генералы свиты вывалились в пустой проём двери. Стали сумерки, единственный оставленный фонарь на полу возле холодной сейчас печи бросал сатанинские отблески на лица обоих мужчин.

— Изволь привести себя в порядок.

Великий князь самолично нагнулся, схватил за чугунную ручку фонарь и, озираясь по углам, поднял его на вытянутой руке, словно бы хотел сейчас найти что-то — то, что, вне всякого для него сомнения, находилось сейчас здесь.

— Как такое могло произойти?

Поскольку Охотников ничего не отвечал, Константин Павлович вдруг повернулся на одном каблуке — и мгновенно его не стало в комнате, как привидения. Всё ещё ошеломлённый Охотников прислушался. Полная тишина стояла в полку, не слышалось даже стука копыт или колёс кареты — великий князь ведь должен был на чём-то уехать — если он действительно уехал, по неясным для него, Охотникова, причинам решивши не отправлять его в крепость. Но, возможно, сейчас войдут люди? Подождав ещё несколько времени и судорожно одевшись, Охотников выскочил на пустынный ночной плац.