Императорский безумец - [41]
Господин Латроб с супругой явился сегодня в Кивиялг к вечернему кофе. Можно думать, что и на прошлой неделе он вошел в дом с теми же словами, что и сегодня. Он сказал:
— Мои милые… Мне крайне неловко, но…
Тимо прервал его, как, очевидно, и в прошлый раз:
— Дорогой господин Латроб, кто-то ведь должен арендовать Выйсику. Если так повелел император. А то обстоятельство, что вы взяли это на себя, и мне, и моей жене, и наверняка и моему шурину даже желательно. Не правда ли? — Тимо посмотрел на нас с Ээвой.
— Это несомненно самое лучшее решение, — искренне сказала Ээва (в то время как я кивнул), и Тимо продолжал:
— Петер Майтейфель сказал нам, возможно, вы останетесь здесь временно. Что в дальнейшем, как мы поняли, вместо вас будет он. Видите ли, поскольку я безумен, мне дозволяется говорить правду. Петер нравился бы мне на этом месте гораздо меньше… — Тимо вдруг улыбнулся с облегчением и по-детски, — хотя бы уже потому, что он умеет только дуть в охотничий рожок, а вы так прекрасно играете на фортепиано. А вы не хотели бы присесть и выпить с нами чашку кофе, а потом помузицировать?
— Что вам было бы угодно? — спросил господин Латроб неожиданно пылко.
— Мне хотелось бы этот ваш старый органный менуэт. Я помню его с семнадцатого года. Органа у нас здесь нет, но вы, наверно, на память знаете его переложение для фортепиано.
Господин Латроб торопливо выпил с нами кофе. Ээва и госпожа Альвине сидели рядом на диване и говорили о детях и детской ветрянке. Ээва учила Альвине опыту недавнего ухода за болевшим Юриком, какое лекарство следует прикладывать к оспинкам. И госпожа Альвине старательно и подробно ее расспрашивала. Мне казалось, что внимательность (ведь ее муж был как-никак окончившим университет медиком), с которой она слушала, — сознательно или нет — должна была свидетельствовать о ее покорности господу… Ибо госпожа Альвине уже давно была в числе тех дворянских жен, которые за последние десять лет — одни медленнее, другие быстрее — все же стали Ээву признавать. Альвине была почти что вынуждена следовать примеру своего Йоханна. Потому что господин Латроб оказался одним из первых мужчин в приходе, который еще десять лет тому назад воскликнул: «Мои дамы и господа! Тот из вас, кто не питает уважения к госпоже фон Бок, тот попросту или осе-ол! Или осли-и-ца! Соответственно!»
Господин Латроб выпил кофе, сел за фортепиано, и старая зала в Кивиялге с ее маленькими окнами закачалась в ритмах менуэта. И казалось, что непреклонные семейные портреты, рядами развешанные на коричнево-белых полосатых обоях, танцевали под эту музыку. Господин Латроб играл собственные сочинения, сочинения Боккерини[43] и Моцарта, потом снова свои, играл с таким вдохновением, что, когда слуга Кэспер зажег в канделябрах на фортепиано свечи, стало видно, что лоб у маэстро мокрый. Через час он вытер шелковым платком свое костистое лицо, поцеловал Ээве руку, взял Альвине под руку и, еще раз извинившись, ушел.
Когда они удалились, Ээва распахнула в зале окна, потому что к вечеру стало душно. Но и в саду не ощущалось прохлады. Мы стояли втроем у открытого окна и смотрели на лилово-серую грозовую тучу, появившуюся за пивоварней над лесом. Ээва спросила:
— Что сегодня было с господином Латробом?
Очевидно, женщины чувствуют такое лучше, чем мужчины. Я, например, ничего особенного в Латробе не заметил. И Тимо, глядя на тучу, сказал:
— Ничего. А что с ним могло быть? За исключением того, что у него нет основания особенно хорошо себя чувствовать. В его положении вынужденного арендатора.
— Не знаю, — сказала Ээва. — Мне показалось, что у него еще что-то на душе…
Некоторое время мы разговаривали. Когда раскаты приближающейся грозы стали слышнее и сумерки задрожали от первых молний, Тимо встал и закрыл окна. Я подумал: интересно, неужели он, в шестидесяти сражениях смотревший смерти в глаза, в самом деле боится грозы? А он, будто прочитав мои мысли, сказал:
— Я сам удивляюсь… Я ведь немало бывал среди свиста ружейных пуль и разрывов картечи. И я всегда испытывал только какое-то, ну… опьянение и несколько болезненное любопытство: заденет или не заденет? А теперь перед обыкновенной грозой мне так душно и скверно, что только немногого недостает, чтобы сказать — страшно…
Мы слышали, как упали первые капли. И сразу хлынул ливень. Тут же послышались быстрые шаги и сильный стук в дверь. Кэспер кого-то впустил. Мы обернулись. В дверях стоял господин Латроб. Его седые локоны намокли, и плечи почернели от воды. Он на одном дыхании сказал:
— Простите! Неожиданный ливень… Я уложил Альвине. Она устала с дороги… О-о, господь бог играет Бетховена… — Это относилось к раскатам грома, которые разразились над домом. — Видите ли… мне хотелось бы с вами поговорить! — Он посмотрел на Тимо и Ээву.
— Прошу вас, — сказал Тимо. — Между нами троими тайн нет.
Эти слова пришлись мне по сердцу, И взволновали меня. Я остался, хотя было уже поднялся, чтобы уйти. Кроме того, мне показалось, что слова Тимо были чуть-чуть нарочиты, чтобы подзадорить господина Латроба. Разумеется, если бы господин Латроб попросил о разговоре с глазу на глаз с Тимо, тот несомненно согласился бы. Но господин Латроб только бросил на меня близорукий беглый взгляд и глухо сказал:
