Император Всероссийский Александр II Николаевич - [6]

Цесаревна Мария Александровна. Графюра Риаля. 1841 г.

Скажем, Мария Александровна в гораздо большей степени, чем ее супруг, оказалась подвержена влиянию славянофильских и панславистских идей. Возможно, она пыталась так компенсировать свое иностранное происхождение. Так или иначе, вокруг императрицы постепенно сложился очень колоритный «патриотический» кружок, ядро которого составляли некрасивые, но необычайно благочестивые (как говорили злые языки) фрейлины: Антонина Блудова, уже упомянутая Анна Тютчева, а также ее сестры Дарья и Екатерина (дочери поэта). Позже, в середине 1870-х годов, этому кружку суждено было сыграть роковую роль в развязывании Второй Восточной войны, положившей конец эпохе Великих реформ. В начале же царствования влияние императрицы было менее ощутимым. Поскольку оно в основном сводилось к разговорам: с мужем, родственниками, министрами, дипломатами и военными, то далеко не всегда можно оценить, в какой мере Мария Александровна действительно воздействовала на те или иные решения. Зато мы знаем, что с середины 1860-х годов в течение примерно десяти лет это влияние было минимальным – в основном из-за отчуждения супругов и падения роли «национальной партии», которую она поддерживала (подробнее об этом – позже).

Перемены? А зачем?!

Пока же вернемся в 1840-е. Сразу по возвращении из заграничного путешествия, в самом конце 1839 года, Александр Николаевич был назначен членом Государственного совета и Комитета министров (в первые два года – без права голоса). Это вроде бы означало, что теперь он будет участвовать в политике всерьез. Правда, применять слово «политика» к России 1840-х годов, возможно, не стоит. Дело в том, что в это время власть как никогда раньше замкнулась в себе и отказалась от каких-либо серьезных перемен. Через тайную политическую полицию (знаменитое III отделение императорской канцелярии) «верхи» вроде бы получали информацию о слухах и толках в кружках и салонах, о настроениях в самых разных сегментах общества, включая крепостных крестьян. Однако на действия самой власти все это влияло очень слабо. Остались позади времена, когда Николай I, потрясенный восстанием декабристов, был всерьез озабочен разнообразными «усовершенствованиями» существующих порядков (пусть и косметическими). Конечно, правительство по-прежнему обсуждало различные меры, например, как бы получше устроить отношения крестьян с помещиками и с казной, или как организовать муниципальное хозяйство, или как поднять образовательный уровень чиновников. Но называть все это реформами или даже попытками реформ не стоит: никакой общей программы преобразований не было и быть не могло. Ведь, по хорошо известным словам главы III отделения А. Х. Бенкендорфа, «прошедшее России было удивительно, ее настоящее более чем великолепно, что же касается до будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение». А если так, то зачем что-то серьезно менять?

В 1846 году наследник был назначен председателем очередного Секретного комитета по крестьянскому вопросу. Именно так, кулуарно, в узком кругу приближенных сановников, Николай I пытался что-то сделать с крепостным правом. Точнее, уже не пытался. Комитет был создан для обсуждения записки министра внутренних дел графа Перовского, в которой говорилось не об отмене крепостничества, нет, а лишь о постепенном приготовлении к началу этого процесса. Но всерьез даже этот робкий документ никто и не собирался обсуждать. Быстро решено было ничего не делать. Удивительна мотивировка этого решения, выработанная под начальством цесаревича, который спустя всего полтора десятка лет своей волей и властью отменит крепостное право: «Доколе Россия по непредвиденным судьбам не утратит своего единства и могущества, дотоле другие державы не могут служить ей примером. Колосс сей требует иного основания и иных понятий о свободе не только крестьян, но и всех состояний. Основанием России было и должно быть самодержавие, без него она не может существовать в настоящем своем величии. Свобода в ней должна состоять… в повиновении всех законам, исходящим от одного высшего источника».

Так и выяснилось, что составляет «основу неподражаемости России»: всеобщее повиновение самодержцу, который и есть закон. Именно это повиновение, оказывается, и является свободой. Какие уж тут реформы…

А спустя пару лет та же риторика зазвучала уже на весь мир. В феврале 1848 года в Европе поднялась революционная буря. Началась она во Франции, затем перекинулась в западногерманские княжества, потом – в Италию, Пруссию, Венгрию – казалось, границ для революции не существует. Встревоженный Николай I уже в марте откликнулся на эти события торжественным манифестом. «После благословений долголетнего мира запад Европы внезапно взволнован ныне смутами, грозящими ниспровержением законных властей… – говорилось в нем. – По заветному примеру православных наших предков, призвав в помощь Бога Всемогущего, мы готовы встретить врагов наших, где бы они ни предстали… и тогда, в чувствах благоговейной признательности… мы все вместе воскликнем: с нами Бог! разумейте языцы и покоряйтеся: яко с нами Бог!» Демарш был неожиданным и странноватым, ведь ни европейские революционеры, ни их противники, занятые своими делами, и не думали нападать на Россию, а никакие внутренние смуты ей не грозили. Но манифест не имел конкретного адресата и, в сущности, не был ни дипломатическим, ни вообще политическим документом. Это был торжествующий вопль человека, абсолютно уверенного в собственной правоте и способности противостоять всему миру. По метким словам А. Ф. Тютчевой, «повсюду вокруг него в Европе под веянием новых идей рождался новый мир, но этот мир… представлялся ему лишь преступной и чудовищной ересью, которую он призван был побороть и преследовал ее».