Император - [25]

— Но что же мне делать? Врач сказал…

— Оставь меня в покое со своим врачом! Я знаю болезнь, которой страдает твой отец. Она завтра пройдет. У него поболит голова, может быть, до завтра. Дай ему только выспаться…

— Здесь так холодно…

— Так возьми мой плащ и прикрой его.

— Но тогда ты озябнешь.

— Я к этому привык. С которых же это пор Керавн начал возиться с врачами?

Селена рассказала, какой припадок недавно случился с отцом и до какой степени основательны ее опасения. Ваятель слушал ее молча и затем проговорил совсем другим тоном:

— Это глубоко огорчает меня. Будем примачивать ему лоб холодной водой. Пока не вернутся рабы, я буду через каждые четверть часа менять компрессы. Вот стоит сосуд, вот и полотенце. Отлично! Все готово! Может быть, он очнется от этого; а если нет, то люди перенесут его к вам.

— Ах, как это стыдно, стыдно! — вздохнула девушка.

— Нисколько. Даже верховный жрец Сераписа45 может заболеть. Только предоставь действовать мне.

— Если он увидит тебя, это снова взволнует его. Он так на тебя сердит, так сердит!

— Всемогущий Зевс! Какое же великое преступление я совершил? Боги прощают тягчайшие грехи мудрецов, а человек не может извинить шалости глупого мальчишки!

— Ты осмеял его.

— Вместо отбитой головы толстого Силена46 там у ворот я поставил на плечи статуи глиняную голову, которая была похожа на твоего отца. Это была моя первая самостоятельная работа.

— Ты сделал это, чтобы уколоть его.

— Право, нет, Селена, мне просто хотелось подшутить. Только и всего.

— Но ведь ты знал, как он обидчив?

— Да разве пятнадцатилетний повеса думает о последствиях своей шалости? Если бы только он отстегал меня по спине, его гнев разразился бы громом и молнией и воздух очистился бы снова. Но поступить таким образом! Он отрезал ножом лицо моей статуи и медленно растоптал валявшиеся на земле куски. Меня он только раз ткнул большим пальцем (я, впрочем, до сих пор это чувствую), а затем начал поносить меня и моих родителей так жестоко, с таким горьким презрением…

— Он никогда не бывает вспыльчив, но обида въедается в его душу, и я редко видела его таким рассерженным, как в тот раз.

— Если бы он покончил со мною расчет с глазу на глаз, — продолжал Поллукс, — но при этом присутствовал мой отец. Посыпались горячие слова, к которым моя мать прибавила кой-что от себя, и с тех пор завелась вражда между нашими домами. Меня огорчило больше всего то, что он запретил тебе и твоим сестрам приходить к нам и играть со мною.

— Мне это тоже испортило много крови.

— А весело было, когда мы наряжались в театральные тряпки или плащи моего отца!

— И когда ты лепил нам кукол из глины!

— Или когда мы изображали Олимпийские игры!

— Когда мы с малышами играли в школу, я всегда была учительницей.

— Больше всего хлопот было у тебя с Арсиноей.

— Как приятно было удить рыбу!

— Когда мы возвращались домой с рыбой, мать давала нам муки и изюма для стряпни… А помнишь ли ты еще, как я на празднике Адониса остановил рыжую лошадь нумидийского всадника, когда она понесла?

— Конь уже сбил с ног Арсиною, а по возвращении домой мать дала тебе миндальный пирожок.

— Но твоя неблагодарная сестрица, вместо того чтобы сказать мне спасибо, принялась уплетать его, а мне оставила только крохотный кусочек. Сделалась ли Арсиноя такой красавицей, какой обещала стать? Два года тому назад я видел ее в последний раз. Восемь месяцев я проработал, не отрываясь, для своего учителя в Птолемиаде и даже со своими стариками виделся лишь по разу в месяц.

— Мы тоже редко выходили из дому, а заходить к вам нам запрещено. Моя сестра…

— А очень она красива?

— Кажется, очень. Чуть раздобудет где-нибудь ленту, сейчас же вплетет ее в волосы, и мужчины на улице смотрят ей вслед. Ей уже шестнадцать лет.

— Шестнадцать лет маленькой Арсиное! Сколько же времени прошло со дня смерти твоей матери?

— Четыре года и восемь месяцев.

— Ты хорошо помнишь время ее кончины… Да и трудно забыть такую мать! Она была добрая женщина. Приветливей ее я никого не встречал, и мне известно, что она пыталась смягчить твоего отца. Но это ей не удалось, а потом ее настигла смерть.

— Да, — глухим голосом сказала Селена. — Как только боги могли это допустить! Они часто злее самых жестоких людей.

— Бедные твои сестрички и братец!

Девушка грустно кивнула головой, и Поллукс тоже некоторое время стоял молча и потупившись. Но затем он поднял голову и воскликнул:

— У меня есть для тебя нечто, что тебя должно порадовать!

— Меня уже ничто не радует с тех пор, как она умерла.

— Полно, полно, — с живостью возразил скульптор. — Я не мог забыть эту добрую женщину и раз, в часы досуга, слепил ее бюст по памяти. Завтра я принесу его тебе.

— О! — вскричала Селена, и ее большие глаза сверкнули солнечным блеском.

— Не правда ли, это радует тебя?

— Конечно, очень радует. Но если мой отец узнает, что ты подарил мне изображение…

— Так он в состоянии уничтожить его?

— Если даже и не уничтожит, то, во всяком случае, не потерпит его в своем доме, как только узнает, что это твоя работа.

Поллукс снял компресс с головы смотрителя, помочил его снова и, положив опять на лоб спящего, вскричал: