Император Бубенцов, или Хромой змей - [29]

Глава 12. Заинька, выйди в круг

1

В самом начале прошлого сезона, ранней осенью, Марат Чарыков уснул в гримёрке с непогашенной сигаретой и прожёг диван. Едва сам не сгорел, да, пожалуй, и сгорел бы… Пока сигарета тлела и жгла его пальцы, даже не пошевелился. Баба Зина учуяла запах горящего поролона, разбудила Ерофея. Бубенцов выбил дверь, за ноги вытащил в коридор мертвецким сном спящего Чарыкова.

Матрас же, как его после ни ворочали, ни затаптывали, сколько чайников ни заливали в чёрную дыру, тлел и тлел едким, каким-то поистине неугасимым адским тлением. Это продолжалось с перерывами ещё двое суток. На третьи сутки изувеченный матрас вынесли, бросили под дождь у мусорных баков. Но и подле мусорных баков дымился он до конца недели.

Ерошка взбежал на второй этаж, промчался в конец коридора, толкнул дверь в гримёрную Чарыкова. За накрытым столиком в синих клубах табачного дыма разглядел двоих – то были они. Марат Чарыков и друг его Ваня Смирнов. Тоже актер, но рангом пониже, играющий массовку и голоса за сценой. Смирнов держал стакан левой рукой, правая кисть, толсто перемотанная бинтами, висела на перевязи.

Бывают лица настолько простые, открытые, что на них невозможно изобразить никакого злого чувства. Такое лицо было у артиста Вани Смирнова, выказывающее сразу весь характер человека. Глянешь на этот добродушный, толстый нос, что прилеплен, подобно небольшой круглой картофелине, к мягкому блину лица, черты плывут, маслятся, податливые щёки сияют от улыбки. И, как в зеркале, отразятся все эмоции на лице того, кто загляделся на русского человека. Ответная улыбка готова уже была показаться на устах Бубенцова, но тотчас погасла, замерла, едва перевёл он взгляд на Чарыкова.

Чарыков в нынешнем состоянии был полная противоположность Ване Смирнову. Злой, жестокий, болезненно подозрительный. Артист Марат Чарыков сидел, уперев кулаки в колени, исподлобья в упор разглядывал Бубенцова. Коричневое костистое лицо его было неприветливо, враждебно. Бубенцов закашлялся от табачного дыма, замешкался на пороге. На тонких губах Марата Чарыкова обозначилась горькая усмешка узнавания.

– Ну, здравствуй, Каин! – сказал Чарыков. – Что на этот раз скажешь?

Бубенцов стоял в дверном проёме, схватившись за косяк. После пробежки по лестнице часто дышал.

– Это не Каин, – подсказал Смирнов. – Это Ерошка наш!

Чарыков, прищурившись, отмахнул от лица табачный дым:

– Бубен? Жаль. Я караулил другого.

Голос его смягчился, исчез металлический звон, но как будто прозвучала в нём теперь и нотка разочарования. В театре все знали, что внутри Чарыкова живут двое. Один – рассудительный Авель, дельный, умный. Другой же, злой, жестокий, которого сам Чарыков называл Каином, большею частью спал, как кощей в цепях. Каина пробуждала к жизни обыкновенная чарка водки. Выпив её, он отряхивался ото сна, поднимался, решительно теснил Авеля и с каждой рюмкой всё более уверенно располагался в душе Чарыкова.

– Первую рюмку ты наливал себе трезвым! – строго сказал Ерошка, присаживаясь к застолью. – Когда ещё Авелем был. Зачем наливал?

Этот простой вопрос он задавал Чарыкову уже много раз, тщетно надеясь получить вразумительный ответ. Но рационального объяснения не знал и сам Чарыков.

– «Авель! Где брат твой Каин?..» – продекламировал Чарыков.

– Ну ладно. Пожалел брата. А вторую зачем?

– Вторую чарку, Ерошка, Каин наливает себе уже сам, – сказал Чарыков и стал делить оставшиеся полбутылки по трём стаканам.

Присутствие третьего стакана на столе насторожило Бубенцова. «Как будто ждали, готовились к моему приходу…»

– Ты, Ерошка, полный кретин! – сказал Чарыков и добавил со злорадным удовольствием: – Я употребляю это слово не просто так, а как медицинский термин.

– Мягче надо, Маратушка. Ерошка доверчивый, – незлобиво поправил Смирнов, беря стакан левой, здоровой, рукой. – Отелло не ревнив… А уж когда выпьет, у него вообще башку сносит. Что ни пьянка у тебя, Ерошка, то драма! Эх, бедолага…

Ерошка понял, что вчера во время пьянки в «Кабачке на Таганке» с ним опять произошло нечто, о чём он напрочь забыл. Такие провалы в памяти случались и прежде. Прямо спросить было совестно, следовало разведать обстановку окольными путями.

– Что с рукой?

– На репетиции. «Семь страстей». – Смирнов двинул обвязанной рукой, кисло поморщился. – Расскажи ему, Чара. А то я опять плакать начну.

– Режиссёр новый, – принялся объяснять Чарыков. – Натуральности добивается. Ваня голоса играет. Вопль грешников из ада. А ну, Ваня…

Смирнов поёрзал, набрал полную грудь воздуху и завизжал. Бубенцов заткнул пальцами уши. Крик прекратился. Смирнов, красный, как варёная свёкла, тяжко дышал.

– Ну? Натурально? – спросил Чарыков. – А Шлягеру мало. «Ты, – говорит, – концовку сглатываешь, а надо усиливать…» Подлинности требует. «Только в боли есть подлинность!»

– Я усиливаю, – сказал Ваня Смирнов. – А он: «Не громкости прошу, а подлинности!» Пальцы мне дверью зажал. Обезьяна такая. Я ору, а они крик мой записывают. Теперь фонограмма будет.

– Пр-роклятый чёр-рт!.. – выругался Чарыков. Выпил залпом, забормотал невнятно, горячо, время от времени ударяя себя в тощую грудь.