Императив. Беседы в Лясках - [90]

— А кроме французского?

— Ну, «новая волна» — это было французское кино, в других странах это было уже только продолжение того же. Если посмотреть «Все на продажу» (1968) Вайды, это была «новая волна», сделанная над Вислой.

— А Бертолуччи?

— Бертолуччи нет, он не был таким, он пошел в такой более марксистский реализм. И таким был его новый «Двадцатый век» (1976), и такой была его картина «Последний император» (1987). А, скажем, то, что он вошел в сексуальную революцию, так тогда все входили, как, например, Миклош Янчо[138]. Он, когда поехал в Италию, снял «Частные пороки, общественные добродетели» (1976), почти порнографическую картину, тоже пошел за этой революцией.

— А в итальянском кино?

— Там было несколько гениев, но Антониони пошел дальше, чем вся «новая волна». Там уже такая метафизика появилась, это для меня было что-то более глубинное.

— Особенно последние фильмы.

— Еще «Приключение» (1960) с Моникой Витти — то, когда исчезла женщина, это такая тайна, которая была очень интересной, неожиданной.

— И все-таки после этого в культуре опять все приблизилось к традиционным ценностям?

— Ну, как и с музыкой, где тоже была и какофония, и потеря интонации, а потом много композиторов вернулось, и попса вся в традиционной структуре, она никогда не выходит за мелодию.

^{С Бернардо Бертолуччи и др., 2002 г.}

— Но потом пришел XXI век, с другими семейными ценностями, с социальными сетями, которые совершенно изменили отношение к общению между полами. Я считаю, что это следующий уровень, в том числе и сексуальной революции. Социальной и сексуальной.

— Знаете, я уже в этом не участвую, поэтому не могу сказать, что в этом что-то понимаю. Я, конечно, вижу, что есть среда, круги, которые пробуют реализовать в современном мире те ценности, которые

они считают вечными, и мне кажется, что в этом есть какая-то надежда. Но это, конечно, не большинство. А что делать большинству, и как увлекаются Фейсбуком, и как это влияет на отбор партнера, и как люди находят друг друга — это очень интересно, но в этом пока еще разобраться невозможно.

— Ну и резко выросший средний возраст вступления в брак и уменьшение количества детей…

— Ну, брак уже немного ушел в тень.

— Расскажите об этом.

— Огромное число людей считают, что брак — это вмешательство общества в их личную жизнь. То, что я с кем-то связан или не связан навсегда или не навсегда — это мое личное дело. И я не хочу, чтобы чиновник где-то там меня расписал в какой-то книжке и бумаге. Здесь закон еще мешает, потому что в случае смерти оказывается, что, если не было брака, гораздо труднее разобраться в том, кому принадлежит наследство. Если кто-то заболеет или окажется в коме — что с ним делать? Но это уже административные вещи, а в обществе очень редко с этим есть проблемы. Хотя я знаю еще круги, где разведенных не принимают — считается, что это недостойно, если кто-то так поступил, значит, он недостоин того, чтобы его приглашать на ужин. Но это сейчас уже огромная редкость.

— И уменьшение рождаемости катастрофическое в Европе.

— Да, но Африка, Азия рожают. Так что, если рождаемость — это признание чего-то, динамики общества, значит, мы отстаем. С другой стороны, было бы очень хорошо, если бы все на земном шаре остановились, потому что количество людей, живущих сегодня, уже приближается к такой границе, где просто места для людей не хватает.

— Но мы рискуем, что через 3–4 поколения будет как с Римом, который пал под нашествием варваров…

— Мы это уже прошли. Есть такая теория, она мне нравится, что мы переживаем нашествие варваров, но варваров внутренних, нам не нужны варвары из-за Альп, варвары германские или там славянские, потому что во всех обществах пролетарии сейчас так продвинулись в эмансипации, что это напоминает нашествие. Конечно, это Ортега-и-Гассет, это его мысли начала XX века, но что-то такое происходит. А то, рухнем мы или не рухнем, это вопрос, касающийся сейчас в огромной степени Африки, где нет воды. А переселение народов тоже началось от того, что степь была без воды. Если мы из Африки будем принимать эти миллионы людей, которые хотят приехать туда, где хороший климат, где богатство, то никто не знает, чем это закончится. И конечно, один выход, который есть, — это если бы мы согласились помогать Африке так, чтобы она сама себя могла накормить. Но для этого мы должны платить огромные налоги и кому-то поверить, чтобы отдать это африканским странам, потому что там коррупция и недостаток организации такой, что это было бы просто потерей денег. Эти деньги вернулись бы на наши биржи, а этого мы не хотим. А если не так, значит надо иметь смелость сказать, что надо идти к неоколониальному движению — приехать в Африку и им там строить колодцы.

— Но Китай не боится интегрировать Африку, хотя в основном через добычу полезных ископаемых.

— Ну, я не вижу там никакой интеграции, там больше колонизация.

— Но Европа могла бы прийти с ценностями и с продовольствием, а Китай приходит с истощением недр.

— Да. И, конечно, мы видим, что напряжение между Китаем и Африкой повышается. Так что на будущее имеем множество проблем. Именно в этом случае и хочется сказать: к счастью, я уже старый.