Именем закона. Сборник № 3 - [11]

— Кто вас так поцарапал? — спросил я, вручая ему листок.

— Порезался во время бритья, — без смущения ответил он.

Очевидно, Герд брился ногтем. Лезвием так порезаться нельзя было. Это я хорошо знал. Я брился лезвием двадцать лет.

На театре рядом с афишей висело объявление:

«30 августа с. г. спектакль «Бег» заменяется спектаклем «Стеклянный зверинец». Билеты действительны».

На афише кто-то обвел фамилию Комиссаровой траурной рамкой.

Я шел по улице Горького, досадуя на свой снобизм. В те редкие вечера, когда выпадала возможность посмотреть спектакль, я выбирал Таганку, МХАТ или «Современник». Один раз я даже отказался от билетов в театр, в котором работала Комиссарова. Я мог видеть ее на сцене. Теперь я должен был судить об актрисе с чужих слов.

С улицы Горького я свернул на Тверской бульвар. Красная, свежеутрамбованная битым кирпичом земля была полосатой, как галстук, — свет и тень. Деревья противостояли солнцу, сжигая себя.

Я шел на встречу с еще одним свидетелем — Виталием Аверьяновичем Головановым, которого все называли стариком. Что он расскажет о Комиссаровой? Если он тоже будет убеждать меня, а потом следователя прокуратуры Миронову, что Комиссарова могла покончить с собой, первый круг расследования замкнется. Я взглянул на часы. Времени для прогулок не хватало. Я перешел улицу и у театра имени Пушкина сел в троллейбус. Доехав до Никитских ворот, я сделал пересадку. Троллейбус довез меня до зоопарка. Отсюда рукой было подать до Малой Грузинской, где в кооперативном доме «График» жил Голованов.

Я ожидал увидеть согнутого неудачами старика, а увидел статного седого мужчину средних лет. Таких называют породистыми. Одним своим видом он вызывал к себе почтение. Наверно, уже в тридцатилетнем возрасте его называли по имени и отчеству и ни у кого язык не повернулся бы обратиться к нему иначе.

Голованов встретил меня в темном костюме и белой рубашке с галстуком. И костюм, и рубашка, и галстук давно вышли из моды, но все было свежим и отглаженным. Голованов как бы сошел с журнала мод десятилетней давности.

— К сожалению, мне вас нечем угостить. Я сегодня не выходил из дома, — сказал он, когда мы уселись в глубокие кресла в гостиной. — Не могу прийти в себя. Пожалуйста, задавайте вопросы.

Гостиная отделялась от холла раздвижной застекленной стеной. Гостиная и холл были обставлены добротной мебелью из красного дерева. На стенах висели иконы и картины в позолоченных рамах. Кооперативная квартира и дорогая обстановка не вязались с моим представлением о Голованове. На что он вообще жил?

— Хорошая у вас квартира, — сказал я.

— Квартира хорошая, но не у меня, — сказал он. — Квартира моего друга. Уехал в загранкомандировку на три года. У меня ничего нет. Могло быть все. Я это все положил на алтарь театра.

— Да, театр обладает магической притягательной силой. В этом есть какая-то тайна.

— Есть, если он сначала притягивает, а потом дает тебе под зад. Извините за грубость. Театр — это место жертвоприношений. Тому подтверждение судьба Нади. И моя, если хотите. Герд, конечно, все объяснил вам? Автор одной пьесы, актер одной роли и так далее… Меня он считает графоманом.

— Нет, он не говорил этого, — солгал я.

— Вижу по вашим глазам… А вы лгать не умеете. Умение лгать — искусство. Нельзя на вашей работе лгать. Я написал восемь пьес, и каждая на десять голов выше той, первой, которая так нравится Герду. Но это между прочим, заметка на полях.

— На что вы живете, Виталий Аверьянович?

— Когда сильно прижимает, занимаюсь переводами — с японского и английского.

— Вы знаете японский?

— Раз перевожу… Я семь лет был представителем «Экспортлеса» в Японии. Это по линии Внешторга. А в системе Внешторга я проработал двадцать с лишним лет.

Я чуть не спросил, как же его угораздило после стольких лет серьезной работы попасть в театральную авантюру. Может, Герд был прав, когда говорил о театральном вирусе.

— Видимо, в человеке заложено стремление к саморазрушению, — сказал Голованов. — Мы гонимся за синей птицей. Многим удается ее поймать? Единицам, причем фактор везения играет решающую роль.

— И вам еще повезет.

— На это можно рассчитывать в сорок пять, но не в пятьдесят пять. Впрочем, дело не в возрасте. Все зависит от степени разрушения. Отчаяние может появиться и в тридцать, и в сорок.

— Вы считаете, что у Надежды Андреевны появилось отчаяние?

— Как я могу считать? Я могу только предполагать. Хотя у любого следователя вызовет подозрение предсмертная записка, написанная на машинке.

Я не стал спрашивать, откуда он знает о предсмертной записке. Рахманин звонил Грач, а та — Голованову и другим.

— Почему? — спросил я.

— Записку мог написать на машинке любой. С другой стороны, насколько я знаю, из квартиры ничего не исчезло. Безмотивных убийств не бывает. Так ведь? Что Герд вам говорил? Убеждал вас, что Надя иссякла как актриса?

— Примерно.

Голованов укоризненно покачал головой:

— Кое-что покажу вам. Секунду. — Он достал из шкафа папку с газетными вырезками и одну из них протянул мне. Это была статья Герда под названием «Актеры и роли». Несколько абзацев в ней кто-то подчеркнул красным карандашом. — Читайте подчеркнутое. Статья написана за год до прихода Герда в театр.