Именем Ея Величества - [138]

— Совести нет у герцога. Сам мне дал заместо вотчины, которую подарил мне.

Посыпались претензии на поверженного. Норовят урвать… Вексель от герцога — вот он!

Объяснения с Плещеевым заняли куда больше времени, чем разбор проблем политических. Почти три недели источало его перо потоки цифири. Елозят перья и в Питере, понеже заранее поставлено клеймо — несостоятельный должник, грабитель. Опять телега впереди лошади…

— Камень, именуемый лал червчатый, или рубин, — бубнит Плещеев, — где он?

— Который?

— По сказкам цвета необычайного. Чужеземцы дивились, знатнейший в Европе камень.

— Знатнейший, — встрепенулся Данилыч. — Я девять тысяч выложил сибирскому купцу. Оставлен дома, на Васильевском.

— Там не нашли.

— Здесь его нет, сударь мой. Боюсь, в лапу попал кому-нибудь. Убыток нашей державе…

— Подумайте, ваша светлость! Вы правы, тут государственный интерес. Его величеству об этом камне докладывали. Весьма озабочен…

— Мне лгать не резон. Бог свидетель…

Недоверчив фискал, досадливо вздыхает.

— В Европе прозвание ваше — царь Мидас [183]. Тронет что — в золото обращает… Держите капиталы в банках…

— По сказкам, — усмехнулся князь. — По правде ничего за границей нет, окромя мелочи.

— Какой мелочи? Для вас и сотня тысяч пустяк, — выжал Плещеев с нотками раздражения.

— По сказкам завистников, мой господин. В Амстердаме у моего агента должно быть от продажи пеньки этак полторы-две тысячи гульденов. Я лежачие деньги не люблю. Разумеете? Вам миллионы чудятся в банках да в сундуках под рухлядью. Не спорю, миллионы есть, да где они?

Задетый за живое Данилыч загибает пальцы, — по пакгаузам деньги, в мешках, в бочках, тюках, одним словом, заключены в товарах. А звонкая монета — на заводах, на мельницах, на промыслах лесных, рыбных и прочих. У приказчиков для уплаты работным.

— У нас как повелось? Боярин копит сокровища да спит на них, — спрятаны, мертвы. Мои капиталы оборот совершают. С того мне авантаж и державе нашей. К тому нас великий государь побуждал…

Фискал, как сошлёшься на величайшего, делается индифферентен, будто век целый минул со дня его кончины. Шея чиновного гибкая, гнётся раболепно, новое царствование напрочь заслоняет прежнее, даром что Петрушка взошёл на трон. Карлик сменил исполина…

Дарье супруг сказал:

— Им вынь да положь миллионы да самоцветы с телячью голову… Уедут несолоно хлебавши.

— Уж и нам насолят.

— Уедут. Дадут покой.

Между тем письма в домовую московскую контору исчезают безответно, вот и заказ вина, орехового масла, лекарств пропал где-то… Конфискация вотчин оставила светлейшего с тысячью душ, — его, владевшего почти полумиллионом. Надежды на будущее затягивало ненастной мглой.

Предел, предел…

И всё же вера в фортуну теплилась, когда зыбучей ростепелью слез с загнанной лошади курьер, доставил царский указ.

«За многие и важнейшие к нам и государству нашему и народу показанные преступления смертной казни достоин был, однако же по нашему милосердию вместо смертной казни сослан в ссылку».

Какие законы преступил — молчок. Без вины виноват. Остерман, змея подколодная, диктовал указ…

Конечное место ссылки опасного преступника публично не сообщается. Лейтенант Крюковский; начальник караула взамен смещённого Пырского, открыл — путешествие дальнее, в Тобольскую губернию, городок Берёзов.

Воистину предел…

Вполне осознал это Данилыч, когда увидел за воротами крепости ямщицкие кибитки, крытые грубым сукном. Отныне он арестант, едущий под конвоем. Благо, что дозволено взять десять слуг, тёплую одежду. А из посуды уделено три кастрюли, дюжина оловянных блюд на членов семьи, медный котёл, три железные треноги. Данилыч слушал инструкцию безропотно, к злости на недругов примешалось странное облегчение. Незачем испрашивать милость, унижаться, бесполезно ожидать счастливого исхода. Сибирь яко земля Аид за рекою Стикс, обитель умерших, — там конец мечтаниям…

Что ж, смирись, гордец… На скрижалях истории Александр Меншиков пребудет навек.

Рядом с Неразлучным…

Повесить парсуну в повозке Данилыч остерёгся — небезопасно от дождя. Надел на себя.

— Ты свидетель, фатер… Назначенное мне я исполнил. Двух жизней не бывает. Наших врагов Бог накажет.

Гнев и печаль на лице Петра.

16 апреля Крюковский нижайше рапортовал — Меншикова с фамилией по указу вывез.

Данилыч пристально изучал своего стража. С Пырским было проще, этого не купишь, карьерой своей поглощён. Лет ему за тридцать, сидючи в малом чине изнемог. Донесения строчит, согнувшись в три погибели, едва не лижет бумагу, а на слово скуп, подозрителен; бывает то нахален, то слащав, держится выжидающе, будто гончая на поводке. Фискалы, уехавшие в январе, дали ему наказ, и с тех пор слышно было, как бродит по дому, шебаршит. Подлинный Крюковский… Крючок, крючок…

Вёрст восемь-десять отмерил поезд от ворот бурга, от смолкшего карильона, и встал. Лейтенант приказал седокам выйти, солдатам — выволочь кладь, отнести на сухой пригорок.

— Обыск?

Верёвки, узлы распутаны, постели раскатаны. Сам почал, пренебрегая достоинством офицера, выворачивать пожитки, ощупывать, трясти.

Дарья обезножела, ступила на землю и зашаталась, Мария кинулась поддержать. Так и стояли два часа. Данилыч, внутренне задыхаясь от гнева, сохранял дрожавшую на губах улыбку.