Илья - [26]

Дюк Степанович, взявший за основу парчу разных оттенков, тонко переходивших один в другой, имел на шапке ряд мелких птичек яркой окраски. Когда он встряхивал головой, птички приподнимались и мелко трепещали крылышками. Это тоже пришлось исполнить несколько раз. Малыш, возвышавшийся на плечах отца, замерев, смотрел на это чудо, сжимая в ручонке недолизанного петуха. Со спины кафтан Дюка был так щедро собран складками парчи, что даже приподнимался, напоминая куриный хвостик. «Гузку, гузку покажи!» — заорал Алеша. Вокруг захохотали, но получилось необидно, дружелюбно, и Илья хохотал вместе со всеми.

Городские щеголи у паперти надували щеки и обменивались ядовитыми замечаниями, не упуская из внимания ни одной мелочи кроя и шитья. Смотреть на них было интересно. У них были презрительно изогнутые рты и детская обиженная зависть в глазах. Их хотелось погладить по головам и сказать, что их одежка тоже очень красивая. Щеголи и в самом деле изо всех сил принарядились к этому дню.

Спорщики, сняв шапки и смиренно склонив головы, вошли в церковь, и притихшая толпа повалила туда же — или в церкви по соседству, кому места не хватило.

****

Добрыня приметил на маковке терема двух голубков и быстро накинул тетиву. Стрелок он был отменный, а попросить у хозяев разрешения подобрать убитую дичь — вполне достойный повод постучать в калитку. Еще вежливей и достойней считалось преподнести дичь в дар хозяевам — именно так Добрыня и собирался поступить.

Стрела, пущенная уверенной и умелой рукой, вдруг полетела как-то криво, как стрелы и вовсе не летают, и попала в окно горенки наверху. Треснул тонкий переплет, посыпалась выбитая слюда.

Калитка распахнулась, как будто сама. Во всяком случае, Добрыня не приметил, кто ее отворил.

На крыльце терема стояла разгневаннная красавица.

— Это кто ж у меня тут окна бьет?

Она разочаровала Добрыню. Нет, девушка была очень красива, но как раз такие лица не нравились ему никогда, даже отталкивали. Лица, как будто туго обтянутые гладкой кожей, с высокими скулами, так, что казалось: глаза и большой чувственный рот едва на них помещались. И сейчас этот рот улыбался.

— За разрушения заплатишь: голубей твоих сейчас зажарят мои слуги, и ты съешь их вместе со мной.

«Каких голубей? Я же промахнулся…» — мелькнуло вскользь.

Добрыня поклонился.

«И зачем?…» — подумалось тоскливо и трезво, и на какой-то миг холодом прошло осознание: с того момента, как девушка задела его на площади перед храмом, это была единственная его трезвая мысль.

Но отказаться от такого предложения было бы верхом неучтивости.

Добрыня вошел в горницу, привычно поискал глазами образа, чтобы перекреститься, но не увидел.

— Нету, — сказала она насмешливо. — Я не из ваших: из Херсонеса, древней веры.

****

Девушку звали Марина; жила она, по ее словам, после смерти отца — торгового гостя — с теткой-приживалкой. Там, откуда она была родом, женщины не наследовали, поэтому ей и пришлось остаться в Киеве, куда покойный отец предусмотрительно перевел почти все, что имел.

Марина была приветлива, налила гостю кубок заморского вина («Замаялся, поди? Пока еще голуби готовы будут».), смотрела, как он пьет, улыбаясь большим жадным ртом, развлекала беседой, рассказывая о море и оливах своей родины.

Но она не нравилась Добрыне, и в доме ее, богатом, но как будто нежилом, лишенным тех мелочей, которые делают жилье милым, — брошенного рукоделия, оброненной булавки, небрежно забытого не на месте платка — ему было неуютно.

Он торопился уйти и обрадовался, когда наконец появились голуби, калач, другая снедь. Странно, но обычно внимательный Добрыня не мог вспомнить, кто это все подавал.

Они поели, и он заторопился. Марина не задерживала, только сказала: «Как захочешь — возвращайся». Рот улыбался, и это почему-то сделало фразу двусмысленной.

Добрыня поднимался в верхний город, и ему навязчиво вспоминалась улыбка Марины. Ее рот, такой чувственный, такой… Желание, возникшее исповдоль, с каждым шагом становилось нестерпимее. А ведь она давала понять, что не против… Определенно давала!

«Слишком давно у меня не было женщины, вот и все, не стоит обращать на это внимания», — объяснял себе Добрыня, торопливо шагая и все ускоряя шаг — вниз, вниз, на Подол, на улочку, мощеную камнем.

****

Сапоги пришлось купить, как же без них? Илья вновь хотел бы пойти на рынок вместе с Добрыней, у того тоже много что обгорело из справы, вместе бы и посмотрели. Но Добрыни не было в церкви, не встретился он и потом. Ничего удивительного в этом не было: на Добрыне были не только дела дружиннные, но и государственные Владимир ему поручал.

Вернувшись с рынка с новыми сапогами, Илья присел на завалинке у дружинной избы: лапти тоже следовало подправить, да и если он кому понадобится, искать не надо: вот он, здесь. Плел потихоньку, наслаждаясь вечерним солнышком и привычной ручной безделицей.

Услышав сопение у локтя, сделал неприступное и сосредоточенное лицо человека, занятого очень важным делом.

— Такую обувку селяне носят. Которые с возами приезжают, — сообщили у локтя. — Ты разве селянин?

— Был селянин. Теперь дружинник.

— Дружинники ходят в сапогах. А тебе не нравится?