Илья Муромец. Святой богатырь - [141]

И сокрушенно кивали и крестились люди киевские:

– Истинно, истинно так… Грешны! Как есть все во грехе погибаем!

И точились мечи, и доставались дружинниками, разбежавшимися в затмении сатанинском от Бориса и Глеба, до времени спрятанные доспехи.

И доставал иудей киевский булатный нож, а хазарин или болгарин камский, торговавший на Подоле, топор и толковали в домах своих:

– Грех в державе русов! Во грехе погибаем!

И лежать бы варягам изрубленными там, где повалил их хмель да дурман, а с ними позарезали бы и новгородцев-язычников, ибо ненависть к ним росла с каждым часом, да ударили на закопченной звоннице сполох, и крик, давно не слышанный в Киеве: «Печенеги!» – кинул всех способных держать оружие на стены.

Печенеги, верные союзу со Святополком, пришли от Лукоморья, чтобы выбить из Киева брата его, незаконно захватившего престол. Потому, сбрасывая камни на головы степняков со стен и стрелы в них выцеливая, думали киевляне о том, что вот печенеги-дикари слову верны, а они, христиане киевские, князей своих бросили! Бились на стенах рядом с киевлянами и новгородцы, и варяги, но стена, разделявшая их с киевлянами, была выше и неприступнее, чем та, на какой они стояли.

Поэтому в пещерах киевских, врачуя раненых и увечных, говорили монахи меж собою:

– Не взять печенегам Киева и варягам в Киеве не усидеть!..

Тонконосый хромой Ярослав чутко слушал, что городская молва байт, что подслухи ему доносят, и понимал: как отец его Владимир варягов за море отправил, так и этих новых язычников куда-то девать надо. Не то православный Киев вытряхнет их, как пыль из мешка, вместе с Ярославом.

Печенеги отошли, не причинив городу большого урона. На штурм они не пускались. Не было у них охоты за Святополка головы класть, да и с киевлянами ратиться не хотелось. Как только кони печенегов съели все сенные запасы, что можно отыскать по селищам округ матери городов русских, они пошли, вздымая снежную пыль, назад, к Лукоморью, к своим вежам и выпасам. Кони им дороже киевского престола!

Но не успела вьюга замести следы печенежской конницы, как примчался гонец, проскакал в Польские ворота и донес князю:

– Святополк с королем польским Болеславом, сродником его, ведут войско на Киев!

– Где они? – спросил Ярослав.

– К Буту выходят.

Ярослав думал ночь и поутру приказал дружине своей выступать на Буг и там биться за киевский высокий стол, правильно рассудив, что в Киеве придется драться с двумя врагами: с поляками и киевлянами, кои уже явно грозили варягам и не простили им сгоревших церквей.

– Мудро Ярослав-княжич порешил, что дружину варяжскую вывел, – говорили киевляне. – Не пришлось греха на душу брать – варягов резать.

– Мудрый, что и говорить, – поддакивали другие, принимаясь за восстановление порушенных церквей, разбирая головешки на месте сожженных деревянных и ставя леса внутри выжженных каменных.

– Мудрый! Чтоб ему на том Буге мудрую башку свою потерять!

– Не в нем грех! Не в нем! – говорили третьи. – В нас самих грех! Мы дали князьям усобиться! Мы каинову печать на лбах своих носим!

– Нет мира! – решали монахи печорские. – Нет и не будет! Ибо во испытание человекам дает Господь жизнь земную для обретения жизни вечной.

– Нет мира! – думал старец Илия в темной келье своей, где только слабое мерцание неугасимой лампады перед ликом строгого Спаса и Богородицы с младенцем разгоняло мрак и ничто не отвращало душу от молитвы и борьбы с мраком духовным. – Несть мира в земной юдоли. Несть мира в душе человеческой, но в борьбе с миром соблазнов и заблуждений, в борьбе душевной пребывает человек, дабы выслужить у Господа Царствие Небесное. В борьбе…

Он перебирал в памяти все события жизни своей и на многократных примерах убеждался, что побеждающее каждый раз зло в итоге не искривляло пути, предначертанного Господом, и никогда не торжествовало… Хотя казалось, что вот его победа, и нет спасения, и нет будущего!

Владимир-язычник, сокрушивший Ярополка, обратился в конце жизни ко Господу, а злые силы, угнетая и губя, только расчищали путь истине…

Но горе народу, ежели он отринет тяжкое упражнение в духовном совершенстве, в поиске истины и станет рабом забот мирских… Горе ему, если он поверит, что на зле можно строить державу и житие народа своего.

Горе гордым и заносчивым, превыше трудов и молитв ставящим род свой и заслугу усматривающим в том, что явились на свет в сем народе, а не в ином… Не так ли расточил Господь народы Хазарии Великой, и сокрушил ее, как башню Вавилонскую, и рассеял подданных ее, ныне уже и не помнящих родства меж собою?

Плавно перетекали его мысли от молитвы к размышлению, от размышления к молитве. Но жарко и горячо молился он о благоденствии Руси, со слезами умоляя милосердного Господа и всех святых, славою просиявших, не оставлять народ сей во мраке неведения, не отвращать щита веры от голов, помутненных прелестями мира сего.

Ему казалось, что усиленная молитва вливается во все усилия народа православного, населяющего его безграничные и еще совсем дикие просторы лесов, рек, степей и гор. Ему виделось почти зримо, как ручеек его молитвы, сплетаясь с другими ручейками, становится мощной рекою, что и направляет все судьбы, и все дела, и всю жизнь земную…