Илья Муромец - [6]

— Что ми шумит, что ми гремит, столь рано пред зорями? — ядовито начал священник. — То не печенези поганыя на Киев налетели, не варязи буйныя на Днепре ратятся. То гуляют мои чада любимые, Илюшенька, да Добрынюшка, да Алешенька. Не на борзых конях в чистом поле поскакивают, но гоняют на телеге ломаной по Киеву, девок красных хватают да лавки на торгу переворачивают. И откуда же печенегам под Киевом взятися — небось сами убежали к морю Хвалынскому, когда тут такие звери со скуки бесятся!

— Отец Серафим, мы нечаянно, — пробормотал Алеша. — Мы хотели медленно сперва, а она под горку как пошла...

— Мы проверить хотели, сноровисто ли так воевать, — начал объяснять Добрыня. — А девки просто случайно подвернулись, мы их из-под колес выдернули.

— Что-то ни одного мужика вы из-под колес, я смотрю, не достали! — сердито ответил священник.

— Мой грех, — решил взять на себя вину Илья. — Это все дурость моя и скверноумие. А девок мы, правда, случайно подхватили, верно, Маняша?

Маняша испуганно закивала.

— Тьфу. Ну что с вами делать теперь?

— Отче, прости! — богатыри попрыгали с телеги и бухнулись священнику в ноги. Бурко подумал немного и тоже опустился передними ногами на колени.

— Не пришибли никого?

— Нет, — твердо ответил Алеша. — Я смотрел. Ну, кого, может, в Днепр с возом скинули, кого с лавкой перевернули, но насмерть нарочно никого не придавили.

— Отче Серафиме, прости, — прогудел Илья, избегая смотреть попу в глаза.

— Все, что порушили, — людям возместите, — строго сказал отец Серафим.

— Мы возместим! — радостно заголосил Алеша. — Мы... Да! У нас еще с прошлого года, как на хиновей ходили, добыча не пропита!

— Мы же на нее церковь поставить обещали! — толкнул Алешу в бок Добрыня.

— Церковь мы с печенежской добычи поставим, — решительно сказал Илья.

— Так мы же ее еще с ребятами не подуванили[5], — удивился Добрыня.

— Сейчас все людям возместим, быстро на Заставу метнемся и подуваним, — подытожил Илья и робко посмотрел на отца Серафима.

— Эх вы, головорезы, — покачал головой священник. — Ладно, идите в город, просите у людей прощения.

Богатыри весело побежали к коням.

— Пешком идите! — прикрикнул отец Серафим. — На конях я девиц по домам развезу. Не доверяю я вам.

— Да мы бы и сами отвезли, честно, — неубедительно возмутился Алеша и осекся, когда поп показал ему маленький сухой кулак — Да я что, я ничего.

Богатыри медленно побрели по дороге к Киеву.

— Эй, — донеслось из-за спины. — Чтобы, когда я в Киев приду, все уже поправили.

Илья вздохнул и припустил бегом.

Нельзя сказать, что все затеи Бурка были такими же разрушительными. Прочитав впервые (в подлиннике) трактат китайского военного мужа Сунь Цзы (отец Серафим долго плевался от похабного имени), четвероногий стратег загорелся учинить в Киеве соглядатайную службу. Но здесь его не понял даже Илья. Месяц Бурко растолковывал другу значение десяти видов лазутчиков, рисовал копытом на песке стрелочки, показывая, как один лазутчик обманывает другого, чтобы тем перехитрить третьего и в результате заманить вражеское войско в засаду. Илья чесал в затылке и смотрел на коня оловянными глазами, пока Бурко не начинал ржать и прыгать на стрелочках всеми четырьмя копытами. Первая разведка богатырской заставы, имевшая целью наблюдать за печенегами на порогах Днепра, кончилась срамотой. Заскучавшие разведчики, Михайло Казарин и Самсон-богатырь, погромили становище, за которым должны были соглядать, и потом неделю утекали к заставе с добычей, преследуемые озверевшей от такого коварства ордой. За месяц до того Владимир заключил со степняками мир на десять лет, и ханы, доскакав до заставы, не столько лезли в драку, сколько стыдили богатырей за вероломство. В те поры Добрыни на заставе не случилося, отпросился Змиеборец в Киев к жене, и разрешать спор пришлось самому Илье. Говорить красно, как Добрыня, Муромец не умел, порубить поганых, выскочивших вперед своего войска, было как-то не с руки, все же насвинячили вроде свои, поэтому, надавав «разведчикам» по шеям, Илья отобрал у них добычу, добавил из войсковой казны и поехал к степнякам мириться.

— Ты, Илья, плохой воевода, нечестный! — кричал с безопасного расстояния самый старый и уважаемый хан Обломай. — Мы с твоим Владимиром хлеб ломали, молоко кобылье пили, грамоты крепкие пос... поп... подписывали! А твои алп-еры[6] мое становище погромили! Мы писали — войны нет, а твои алп-еры мои юрты повоевали.

— Ты это, Обломай, не шуми, — рассудительно крикнул Илья. — Ты лучше сюда езжай, чего мы кричать-то будем!

— Я приеду, а ты меня порубишь, да? Очень умный, да?

— Не порублю, у нас же мир подписан. Или ты сам войну начать хочешь?

Обломай только рот открыл от такой наглости.

— Ты не только нечестный, ты и бесстыжий еще! Твои алп-еры уже войну начали!

— Вот ты шумишь, шумишь, а не понимаешь, — продолжал с умным видом орать за два перестрела[7] киевский воевода. — То и не война никакая была, а разведка! А про разведку грамот никаких не было.

Ошарашенные ханы переглянулись. Самый молодой, Таракан[8], набравшись храбрости, крикнул:

— А какая разница-то, война или разведка?