Илья Ильф и Евгений Петров - [52]

В «правдинских» фельетонах Ильфа и Петрова все эти качества, как в фокусе, собирались в обобщенной фигуре некоего «человека из ведомости», себялюбца, не интересующегося ничем, кроме самого себя (и ближайших родственников — не дальше второго колена), связанного с коллективом исключительно ведомостью на жалованье. Образ «человека из ведомости» многолик. Это он, сделавшись неким швейным начальником, спускает «на низовку» директиву о том, чтобы платья были с бантиками. И вот между животом и грудью пришивается уродливый «директивный бантик». Это он, под именем редактора Саванарыло, ханжески требует от художника «свести на нет» грудь у девушки, изображенной на плакате, потому что грудь — это, знаете ли, неприлично. Это он, в обличье бабы-яги костяной ноги, занявшись организацией летнего отдыха трудящихся, предлагает создать для гуляющих родную производственную обстановку, вырыть в парке культуры и отдыха шахту глубиной в 30 метров и опускать туда в бадье пожилых шахтеров. Завидный проект полезного летнего аттракциона! И представьте радость отдыхающих, когда на дне шахты им еще вручат брошюру: «Доведем до общего сознанья вопросы здорового гулянья».

Но за человеком из ведомости водятся и более серьезные грехи. Он неуважительно обращается со стариками пенсионерами, отказывается уступить такси беременной женщине, которую срочно надо везти в родильный дом. К пришедшему за помощью посетителю канцелярист относится как к лицу подозреваемому, стараясь окружить его множеством формальностей. В любой области, где бы ни заводились такие черствые, безразличные люди, не исключая и среду деятелей искусства, от них был один только ущерб и сплошное огорчение. Даже в самые радостные и торжественные минуты — свадьбы, рождения ребенка, окончания романа или поэмы, когда мир кажется человеку лучше и прекрасней, — над его ухом неожиданно раздавался скрипучий голос угрюмого канцеляриста. Что может быть обычней, проще такой истории: молодой московский доктор, проводя свой отпуск на берегу Черного моря, влюбился в юную одесситку, женился на ней и привез в Москву. Но дальше на сцену явилась костяная нога, и все оказалось фантастически сложно. Люсю не разрешали прописать в Москве. После долгих мытарств доктор схватил жену за руку и привел в милицию.

« — Вот,— сказал он, показывая пальцем на жену.

— Что вот? — спросил его делопроизводитель, поправляя на голове войлочную каску.

— Любимое существо.

— Ну и что же?

— Я обожаю это существо и прошу его прописать на моей площади.

Произошла тяжелая сцена. Она ничего не добавила к тому, что нам уже известно.

— Какие же еще доказательства вам нужны? — надрывался доктор.— Ну, я очень ее люблю. Честное слово, не могу без нее жить. И могу ее поцеловать, если хотите.

Молодые люди, не отводя льстивых взоров от делопроизводителя, поцеловались дрожащими губами. В милиции стало тихо. Делопроизводитель застенчиво отвернулся и сказал:

— А может, у вас фиктивный брак? Просто гражданка хочет устроиться в Москве?

— А может быть, не фиктивный? — застонал «счастливый» муж.— Об этом вы подумали? Вот вы за разбитое стекло берете штраф, а мне кого штрафовать за разбитую жизнь?»

Если попытаться одним словом определить характер и поведение костяной ноги, самым точным будет, пожалуй, слово «равнодушие». Ильф и Петров всем сердцем ненавидели равнодушие и все, что с ним связывалось. Этим словом назван один из самых сильных их фельетонов. В свое время он взволновал миллионы читателей «Правды». В нем писатели заклеймили равнодушного подлеца из числа тех, которые «просились» в будущий роман: «По своей толстовочной внешности и подозрительно новеньким документам он — строитель социализма (хоть сейчас к фотографу!), а по внутренней сущности — мещанин, себялюбец и собственник».

А разве изделия ленивого ума и небрежных, равнодушных рук — эти мужские костюмы одинакового фасона и «цвета чистого траура на небогатых похоронах», эта тяжеловесная нарпитовская пища, явно рассчитанная на какой-то отвлеченный, обезличенный желудок, — не оборотная сторона грубого, неуважительного, равнодушного отношения к человеку, к его законным требованиям и претензиям? Конечно, равнодушие, как писали Ильф и Петров, тонет в большой океанской волне социалистического творчества, потому что равнодушие маленькое явление. Маленькое, но подлое! И оно кусается. Вспомните хотя бы двух обаятельных молодых людей из фельетона «Директивный бантик». Они познакомились на пляже, тут же объяснились в любви, а облачившись в жесткие и тяжкие одежды Москвошвея, не признали друг друга в этих ужасных доспехах. Не признали и навсегда разошлись в разные стороны. В те годы газеты часто писали о скверном качестве одежды, уродующей советского человека. Ильф и Петров только сатирически заострили тему, рассказав, как жестоко пострадали симпатичные молодые люди из-за равнодушия ведомственных закройщиков. Правда, это случай менее драматический, чем с роженицей, когда под угрозой находилась жизнь человека. Эпизод на пляже кажется комической фантазией, водевильным недоразумением. Но вывод и тут напрашивался серьезный. На золотом черноморском песке сатирики разглядели след костяной ноги и очень остро, в смешной гротесковой форме, подняли вопрос о равнодушии.