Илья Ильф и Евгений Петров - [41]
«Обыватель! — говорил Муссолини.— Ты любишь значки! Возьми и вдень в лацкан своего пиджака четыре или даже семь значков.
Обыватель! Ты имеешь возможность записаться сразу в восемь различных фашистских синдикатов.
Обыватель! Ты сможешь отныне хоронить своего соседа фруктовщика Сильвио с военной пышностью по древнеримскому церемониалу. Ты сможешь нести впереди похоронной процессии бархатную подушечку, увешанную значками покойного. Кроме того, ты сможешь произнести над могилой речь, начинающуюся словами: «Римляне!» Сознайся, что до сих пор тебе не приходилось произносить речей!»
И лавочники дали себя убедить в том, что они древние римляне и что именно им еще предстоит «выкинуть номер в мировом масштабе». Они даже старались вести себя так, как, по их понятиям,— говорил Петров,— вели себя Марк Антоний, Вергилий или Петроний в кинофильме итальянской стряпни «Кво-Вадис». «Здоровенный обыватель, вытянув правую руку под углом в сорок пять градусов и повернувшись в профиль, вывешивает на самом видном месте портрет Муссолини в венке, с латинской надписью «dux», или в виде Наполеона, в треуголке, со скрещенными на груди руками. На лацкане пиджака обыватель носит эмалированный ликторский значок с позолоченным пучком розог и топориком — эмблемой фашизма...»
Это портрет, и портрет запоминающийся. Вопиющее несоответствие между жалкой сущностью итальянских лавочников и цезаристскими их замашками передано здесь с большим юмором. Но в бесконечных парадах, смотрах, встречах и проводах, выбрасывании правой руки под углом в сорок пять градусов и картинном равнении на дуче Петров увидел нечто более серьезное, чем смешное обывательское тщеславие. Это были признаки страшного безумия, которое охватило страну и через двенадцать лет ввергло Италию в кровавую войну на стороне гитлеровской Германии.
6. САТИРА МОЖЕТ БЫТЬ СМЕШНОЙ
Роман «Золотой теленок» предваряло небольшое полемическое предисловие «От авторов» — своеобразный ответ противникам юмора вообще и романа «Двенадцать стульев» в частности. Дело в том, что в конце 20-х годов не раз настойчиво требовала для себя прав гражданства «упразднительская» — так ее назовем — точка зрения на сатиру и юмор. В 1929 году на страницах «Литературной газеты» даже разгорелась целая дискуссия. Упразднителем советской сатиры выступил В. Блюм. В статье «Возродится ли сатира?» он обрушился на критиков, которые писали, что литература сегодняшнего дня еще бедна сатирой, и предлагали больше внимания уделять сатирическим жанрам. Блюм доказывал, что сатиру не только не надо развивать, а вообще изъять из художественной литературы, согласившись на это безо всякой паники и «либеральной краски в лице», потому что средства и приемы сатирического обобщения в советских условиях являются непригодными. Бороться с недостатками автор предлагал организованно — не в повести и романе, а в прессе, в профсоюзе, в партии, в добровольном обществе. В 1930 году споры о сатире были перенесены на трибуну Политехнического музея. В начале января там состоялся большой диспут. Остроумный Дон-Бузильо сравнивал его с палкой, которую ораторы непрерывно перегибали («Волшебная палка». «Чудак», 1930, № 2). За развитие советской сатиры на диспуте энергично ратовали Маяковский, Кольцов, Евг. Петров. Но голос В. Блюма и других «перегибателей палки» прозвучал и здесь.
В Коммунистической академии с докладом о сатирических жанрах выступил И. Нусинов. Объявив амнистию сатире, он крайне сурово обошелся с юмором. Если Блюм великодушно прощал легкую юмористику «в улыбательном роде» и даже соглашался сохранить ей жизнь при социализме, то Нусинов без колебаний списывал ее в архив, заявляя, что искусство юмора чуждо пролетариату, так как имеет целью смягчать противоположности. Перегибание палки продолжалось. Правда, в другую сторону, но с тем же неутешительным результатом — в ущерб смеху. Нусинову возражал Луначарский в предисловии к «Двенадцати стульям» и «Золотому теленку». Это была удобная площадка для спора. Романы Ильфа и Петрова Луначарский брал как бы в союзники. Замечанию Нусинова, что «юмористика разрешает показанное явление в несерьезность, в нечто, к чему можно отнестись несерьезно», он противопоставлял книги советских писателей-юмористов, подчеркивая, что серьезность юмора как раз и является залогом успеха, а разговоры о «затухании» юмора опровергал ссылками на читательский успех новых произведений Зощенко, Ильфа и Петрова. Это были возражения не только по существу, но и с фактами в руках. Тем не менее у гонителей юмора продолжали отыскиваться сторонники.
Даже «Литературная газета», взявшая сатиру под защиту, грозно предостерегала в одной из своих передовых статей от «голого смехачества», «анекдотизма», «смеха ради смеха», называя все это «стихией духовного бездельничества», так что юморист, сочинивший нечто веселое, хотя и не очень глубокомысленное, вероятно, трепетал от такой «защиты». Некоторые пуристы, перечисляя недостатки романа «Двенадцать стульев», прямо исходили из той теоретической предпосылки, что в советском обществе юмор уже изжил себя. На страницах журнала «Печать и революция» один рецензент писал примерно следующее: поскольку юмор не в состоянии оттенить социальную вредность выведенных им типов, то и в романе «Двенадцать стульев» этого нет. Там лишь подчеркивается оторванность его персонажей от настоящего дела, от нашей кипучей жизни. Другие критики, не отрицая талантливости Ильфа и Петрова, утверждали, что все написанное ими слишком смешно для того, чтобы приниматься всерьез, и что вообще наше героическое время не дает оснований для смеха. Над такими суждениями авторы издевались в предисловии к «Золотому теленку»:
