Иллюзии. 1968—1978 (Роман, повесть) - [33]

Мне казалось, он чем-то смущен и поэтому заикается чаще обыкновенного. Плутоватое его лицо стало вдруг глупым и заискивающим, словно среди многих бессмысленных фраз он пытался отыскать ту, которая обеспечила бы ему независимость и свободу, но с отчаянием чувствовал, что его, как бабочку, прикололи к пробке. Пытался махать крыльями, но улететь не мог.

— Ну его к черту!.. — сказал, наконец, беззлобно. — Я читал. Ну его, — повторил он обиженно. — Слушай, Семеныч… Я, конечно, извиняюсь. Я молчу, ко-онечно. Зачем в таком виде изобразил?

— В каком? Ты же положительный герой у меня, — сказал Николай Семенович, двусмысленно улыбаясь. — И ты, и твой сын.

— Крутишь, Семеныч. У, крутишь…

Бедный Захар, подумал я, козел отпущения местных художников. Но старик уже снова хмельно посмеивался, сосал папироску, плевался изжеванной бумагой мундштука, точно выговорился человек, облегчился и вновь чувствовал себя хорошо.

— Послушай, Семеныч, ты за-ачем писателем работаешь?

— А что?

— Дюже не идет. Дюже. Старый ты, страшный.

— Такой уж страшный?

— Ужас какой. Верно говорю. Вот Андрею бы писателем — пошло. Да-а.

— И я ему об этом твержу, — сказал Николай Семенович.

— Правда, Андрей? — обратился ко мне Захар. — Приглашает? И не сомневайся даже — иди.

Он замолчал, подумал про себя, шевеля губами, словно вспоминая старую обиду. Наконец вспомнил:

— Нет, не ходи. Ну их! Лучше шофером.

Тут я услышал переполох в доме.

— Андрей, — крикнула мама. — Андрюшенька, дорогой, мы хлеб забыли купить. К обеду ни куска. Может, сходишь? Но ты, наверное, очень устал. Ладно, сынок, не нужно. Нет, не беспокойся, я сама схожу.

Это обычная мамина просьба. Просьба-альтернатива. Пожалуй, даже приказ. Вежливый ультиматум.

— И я пойду, — заявляет сестра.

— Никуда не пойдешь, — говорит мама почти автоматически, поскольку в той игре, в которую они постоянно играют, на пароль: «я пойду», — существует отзыв: «не пойдешь». И я вмешиваюсь не для того, чтобы разрушить мамину систему воспитания или как-то изменить ее, но лишь потому, что сегодня утром дал Марине слово пойти с ней гулять, и теперь представлялся единственный случай. Позже мы навряд ли выберемся, учитывая, что у нас гость.

— Может, отпустишь ее? — прошу я. — Мы быстро.

— Ладно, — соглашается мама великодушно, — только при условии, что она будет тебя слушаться.

— Обещаешь?

Сестра утвердительно мотнула головой.

Получив вместительную сумку для хлеба и, само собой разумеется, рубль («Бери и не пижонь. Тоже мне богач нашелся»), мы покидали пределы лукинских наших владений.

— На машине поедем? — спросила Марина.

— Здесь же рядом.

— Ну пожалуйста.

— Это не быстрее, чем пешком.

— Пусть.

— Мама будет ругать.

— Ничего.

— Что значит «ничего»?

— Она не узнает, — нашлась Марина.

— А ключ от ворот?

— Он на гвоздике, сейчас принесу.

Я запустил двигатель и, пока разогревался мотор, посмотрел, хорошо ли легла краска на крыло.

— Это твоя машина? — спросила Марина, вернувшись. — Вот ключ.

Вопрос был дипломатического или скорее риторического характера, не знаю уж, что имела она при этом в виду, потому как не первый раз приезжал я на своем «Москвиче» в Лукино.

— Ты уже спрашивала. Я отвечал.

— А кто ее купил?

— Сам и купил.

— Хорошая, — сказала Марина, опасливо поглаживая вздрагивающие лоснящиеся бока.

— Послушная, — сказал я. — В отличие от тебя.

— Подожди меня, — попросила она. — Только не уезжай, ладно?

Я решил, что ей нужно в маленький домик на краю участка, и обещал, что без нее не уеду, а потом смотрел вслед пятилетней, похожей на мою дочь, девочке со стройными ножками, затянутыми в серые колготки, в коротком платьице, с белым бантом в каштановых волосах. Девочке, у которой так мило и женственно двигалась правая рука при ходьбе, и так своенравно оттопыривался мизинец на левой. Должно быть, я даже ревновал ее к тому парню, с которым она будет встречаться лет через десять.

Ждал за воротами в машине, а когда она появилась, ахнул от удивления. На ней было красное вельветовое платье, а все остальное: колготки, туфли, бант, — было прежним. Но какое превращение! Она шла не спеша, исполненная достоинства и сознания собственной красоты, и, действительно, была невероятно хороша в новом наряде. Я подумал, что моя машина слишком скромна для нее. Когда она подошла, я открыл дверцу и не смог сдержать восторженного восклицания:

— Вот это да!

Она ответила смущенной полуулыбкой.

Я предложил:

— Раз уж мы на машине, поедем, пожалуй, на станцию. Там продают более свежий хлеб.

Остановились на обочине асфальтированного круга. У переезда с той и с другой сторон выстроились машины. Их почему-то не пропускали, хотя вот уже минут пять никаких поездов не было.

— Я с тобой, — сказала Марина.

Мы шли по привокзальной площади, взявшись за руки. Две толстухи с ополовиненными мешками семечек плевались шелухой, разлетавшейся по ветру, и, подталкивая друг друга, кивали в нашу сторону. Старичок железнодорожник оглянулся, и я долго чувствовал спиной его любопытный, пристальный взгляд. Яркое платье сестры и мой городской вид делали нас привлекательными для привокзальной публики.

Мы перешли через пути, в маленькой хлебной лавочке, примостившейся у обочины шоссе, купили три горячих, благоухающих хлеба и, довольные столь успешным исходом вылазки, отправились в обратный путь.