Иллюзии. 1968—1978 (Роман, повесть) - [142]

— Может, не нужно? — робко возразил я.

— Здесь где-нибудь есть больница?

Я уловил огонек надежды в базановских глазах.

— А если аппендицит?

— В Москву его!

Это снова сказал не Базанов — кто-то из окружающих. Лицо Виктора мелькало уже во вторых, в третьих рядах. Он жадно оглядывался, смотрел на небо, на цветущие одуванчики, рассеянно улыбался и время от времени озабоченно поглядывал в мою сторону.

— Вы идите, — распорядился Крепышев. — Чего здесь стоять всем?

— Да, — сказал я, — не обращайте внимания.

Водитель нашего автобуса предложил Гарышеву подкинуть его к шоссе, чтобы найти машину. Гарышев залез в пустой автобус, и они уехали. Остальные отправились осматривать окрестности. Крепышев остался.

Я сидел на обломке какой-то плиты. Слабость была во всем теле. Болел живот. Подташнивало.

Потом меня вырвало, но легче не стало. Все горело внутри. Голова раскалывалась, точно кто-то ударял по темени топориком. Прицелится, взмахнет, ударит. Потом еще и еще раз.

Автобус вернулся без Гарышева.

Каждые десять минут меня рвало, покуда не вывернуло наизнанку. Помирал я. Рвать уже было нечем. Начался озноб. Крепышев снял куртку, накинул мне на плечи.

— Потерпи.

— Куда я поеду в таком виде?

— В Москву. Один здесь, что ли, останешься? Да и нам далеко передачи тебе возить, — шутил Крепышев. — Ел-то сегодня что?

— Только чай.

— Это аппендицит.

Когда на дороге показалась машина, я был уже совсем хорош. Краше в гроб кладут.

Подъехал пикап, из него вышли двое. Крепышев подошел к ним. Водитель пикапа вдруг заупрямился:

— Я бы с удовольствием. Времени нет. Слишком далеко.

— Ты посмотри на него!

Видно, на шоссе они не обо всем договорились. Гарышев не сказал, что нужно везти в Москву.

— Ты ж говорил: в больницу.

— В больницу, в больницу. В Москву. У него там жена и трое детей.

Трое детей поколебали волю водителя.

Я по-прежнему корчился на земле, накрытый крепышевской курткой. Жизнь постепенно покидала меня, а мужчины рядом продолжали спорить.

— Пять рублей, — торговался Крепышев.

— Не могу. Поймите вы…

— У тебя дети есть?

— Что?

— Хорошо, десять.

Водитель направился к машине.

— Поехали, — подмигнул Крепышев.

Меня взяли под руки и загрузили в машину. Гарышев сел рядом с шофером.

— Вместе поедем, — сказал Крепышев.

— Зачем?

— Если тащить придется.

— Ничего, сам дойдет.

Они говорили обо мне, как о неодушевленном предмете. Обсуждали технические детали.

— Давайте, — торопил водитель, — я спешу.

Крепышев устроился подле меня. Машина тронулась.

Через несколько лет мы еще раз оказались рядом, на заднем сиденье автомобиля. Только ехали не в больницу, а в капустинскую мастерскую.

Меня оперировали в тот же день. Это был действительно аппендицит. Гнойный. В самый раз приехали. Могли бы и опоздать.

Ни Крепышев, ни Гарышев не навещали меня в больнице. Зато Базанов как-то прислал яблоки и записку, которую я храню до сих пор.

«Алик! Как самочувствие? В нашей жизни все так быстро меняется. Будто только вчера мы ездили в Переславль. До сих пор нахожусь под впечатлением. Старое искусство кажется иногда потрясающе современным, а научная работа пяти-шестилетней давности часто воспринимается как анахронизм. Может, мы всего лишь труженики газеты, которую никто не читает уже на следующий день? На работе все тебя ждут. Когда собираешься выписываться? Выздоравливай поскорее.

Твой В. Баз.».

Я даже разволновался. Тут же принялся сочинять ответ. Базанов меня не забыл. Он был рядом, внизу, в вестибюле, вместе с родственниками других больных. Я спешил закончить ответ к возвращению нянечки, разносящей передачи. Благодарил за яблоки, за внимание.

Нянечка принесла мою записку обратно. Базанов ушел, не стал ждать.

«В нашей жизни все так быстро меняется», — писал Базанов. Мне же казалось, что в ней ничего не меняется, что она однообразна до одури.

Было время, когда меня преследовала навязчивая мысль о счастье. Молил судьбу дать его мне, а там — будь что будет. Только в молодости можно так смело закладывать душу судьбе, у которой, к сожалению, прекрасная память. Рано или поздно она вспоминает о зароке, и тогда приходится платить.

Когда-то казалось, что все мое счастье заключено в Ларисе. Я думал о ней непрестанно, сходил с ума, она снилась мне по ночам, преследовала всюду. За счастье с ней я готов был заплатить жизнью. Когда появилась Светлана, я уже боялся думать о ней так, а просто взял за руку и привел в свой дом.

Я сделался настолько мудрым, что мог теперь все объяснить, все оправдать. Одно — тем, что жизнь меняется слишком быстро и мы не поспеваем за ней. Другое — отсутствием перемен.

Обвиняя «железную пятерку» в причастности к тому, что случилось с Базановым, я вспоминал, как эти ребята везли меня в больницу в Москву, пока Базанов наслаждался красотами древнерусской архитектуры. Стараясь быть объективным, чувствовал, что несправедлив к тем, кого пытался судить. Карты путались, я перестал понимать связь событий, потерял способность отделять причины от следствий. В голове воцарился хаос, а в душе — смятение и растерянность.

Я вновь хотел ощутить волнение, которое испытывал десять лет назад при встречах с Ларисой, но там, где могло сохраниться чувство, остался лишь пепел, пустырь. Я надеялся увидеть воочию, как погибает мир, потерявший творца, выдающуюся личность, но не заметил никаких перемен, кроме одной: краски пожухли, изображение стерлось, стало невыразительным.