Иллюзии. 1968—1978 (Роман, повесть) - [130]

Я, конечно, преувеличиваю, отчасти высказывая капустинские обиды, отчасти — базановские. Споры — спорами, но в этом они сходились. Общие обиды объединяли их. Точнее, нас.

Когда-то невменяемые поклонницы знаменитых певцов платили швейцару за то, чтобы постоять в галошах кумира. Высококультурная европейская разъяренная толпа почитателей уже готова растерзать на нем одежду и его самого, дабы заполучить пуговицу на память. Несметная толпа людей, ни разу до того не побывавших в музее, изнывает от желания поглядеть на Мону Лизу. Почему именно на нее? Почему этих новоявленных почитателей искусства не интересуют выставленные по соседству копии микеланджеловских скульптур или барельефы Пергамского алтаря? Они настолько искушены, что их эстетическое чувство могут утолить только подлинники? Но отчего тогда они не впадают в экстаз при виде капустинских скульптур? Толпа взыскует святых мощей, опустевшие реликварии требуют заполнения. Соединение вседоступности, равнодушия, неутолимой жажды потребления и самоутверждения с не ведающей стыда самоуверенностью дает удивительный в медицинском отношении результат: отслаивается сетчатка глаза, человек перестает видеть. Культура отрывается от естественных корней, от естественных человеческих желаний и устремлений. Знание теряет самое себя, превращается в свою противоположность. Все перемешивается, переворачивается, беспорядочно движется, как в космическом безвоздушном пространстве.

Примерно так пояснял Базанов свою мысль о том, что всем нам не хватает культуры.

— Вокруг только и говорят о том, что повысился средний культурный уровень. Конечно, культура стала доступнее, этого нельзя отрицать, но что-то случилось с нашим отношением к ней. Оно слишком обыденно, что ли, слишком редко вызывает глубоко личные переживания. Ты не согласен, Алик? Я не могу как следует объяснить, но только знаю: всем нам катастрофически не хватает культуры. Мы задыхаемся от ее недостатка. Время, в которое мы вступили, требует гораздо большей культуры, чем та, которой обладаем. Старые запасы неисчерпаемы — привыкли мы говорить, — а новых с избытком хватит и на следующие поколения. Это чушь, Алик! Мы разучились радоваться труду. Отвыкаем от натуральной пищи, одежды, от натуральных мыслей. Ваня Капустин во всем винит цивилизацию, развитие науки и техники. А на самом деле причины вот где, — бил себя в грудь Базанов. — Мы настолько развращены привычкой пользоваться непомерными масштабами, что уже не ощущаем их реальность. Пристрастились к играм, утратили способность производить первичный продукт, и просто диву даешься, как еще живы. Назад пути нет. Вопрос в том, скоро ли и насколько решительно мы сможем продвинуться вперед.

Нередко затянувшиеся монологи о «термодинамической химии» выливались у Виктора в подобные рассуждения, за которыми, как правило, следовало возвращение к сугубо специальным физико-химическим проблемам.

— Культура — не свод знаний, правил, законов. Культура — это динамика постижения, способность формировать мысль, — говорил Базанов. — И пора, наконец, восстановить уважительное отношение к разуму.

— А чувства? — спрашивал я. — Как быть с ними?

— Разум и чувство — в некотором роде совершенно одно и то же, — невозмутимо отвечал он.

Спорить было бесполезно, тем более, что подобного рода замечания, требующие обстоятельных аргументов, произносились им между прочим, в качестве перекидного мостика, по которому он легко перебегал от предмета к предмету.

Почему подобные разговоры Базанов вел именно со мной? Я выслушивал его молча, без возражений, тогда как страдальческое выражение на лице Рыбочкина вряд ли располагало к откровенности.

…Рыбочкин первым поднялся из-за стола, как только понял, что наше с Брутяном предложение осмотреть мастерскую принято.

— Ну что, — сказал Капустин, — пошли.

Мы спустились по деревянным ступеням. Глаза Ванечки Брутяна сияли. Он пребывал в ожидании неизвестного, неведомого — то есть в том возбужденно-приподнятом состоянии, которое уже испытал однажды, начав свое увлекательное путешествие по необозримым просторам открытого им мира.

— Вы бы нам объяснили, — нарушил молчание Крепышев.

Ванечка Брутян отстал, а мы вчетвером, включая Капустина, двигались в авангарде и уже достигли середины мастерской. Крепышев нетерпеливо крутил головой, пытаясь уловить тенденцию, главную линию. Так он осматривал какой-нибудь цех предприятия в составе очередной авторитетной комиссии. Было в его наигранно заинтересованном взгляде что-то начальственное, снисходительное и одновременно — совершенно беспомощное.

— Что объяснять-то? — не понял Капустин.

— Ваше творчество. Что вы хотели сказать?

— Сказать? — поморщился Капустин. — Я только лепить хочу.

Можно себе представить и нужно было видеть, как скис он от этого вопроса. Ничего, пусть обе высокие стороны немного привыкнут друг к другу, — решил я и не стал вмешиваться в разговор.

— Ну как же, — не унимался Крепышев. — Чувствуется, что вы пессимистически смотрите на мир.

— Чего? — прикинулся дурачком Капустин, раздраженно комкая в кулаке бороденку.

— Не верите в человека. В силу его и возможности.