Илион - [19]

Попробуйте поговорить, когда во рту не осталось слюны.

– Да, богиня.

И как мне удалось просипеть ответ?

– Твой труд занял девятьсот тридцать пять страниц, посвященных одному-единственному слову – Menin. Сейчас-то вспомнил?

– Нет, бо… боюсь, что я все забыл, госпожа Афродита, но уверен, что вы абсолютно правы.

Я снова украдкой вскидываю глаза. Успеваю заметить: богиня улыбается. Ее подбородок покоится на левой руке, и кончики длинных пальцев касаются безупречно изогнутой темной брови. Какие у нее очи! Цвета лучшего коньяка.

– Гнев, – вполголоса изрекает Афродита. – Menin aeide thea…[9] Тебе ведомо, кому достанется победа, Хокенберри?

Ну и спросила. Хорош бы я был, если бы не знал исхода поэмы. Хотя, конечно, «Илиада» заканчивается ритуалом погребения Ахиллесова друга Патрокла,[10] а не падением Трои, в песнях не содержится и намека на гигантского коня, мимоходом упомянутого в «Одиссее», да еще в другом эпосе… Но если я заявлю, будто знаю, куда клонится настоящая война, а подслушанный нынче спор дал мне четко понять нерушимость Зевсова указа о том, чтобы не сообщать богам будущее, предсказанное вещим слепцом… То есть раз уж бессмертные сами не подозревают, чем огорошит их завтрашний день, а я возьму и скажу им, не сочтут ли это прямым вызовом Олимпу и самой Судьбе? Спесь – не совсем то слово, к которому тут питают нежные чувства. И еще: только Громовержец читал поэму от корки до корки, после чего лично запретил богам обсуждать любые события, кроме уже случившихся. И не говорите мне, что послать Кронида подальше – хорошая политика для выживания в здешних местах. С другой стороны, я целиком и полностью поверил, когда эта леди так мило пошутила насчет подвязок из человечьих кишок.

– Э-э… Простите, богиня, я забыл вопрос.

– Тебе знакомо содержание «Илиады», однако я нарушу приказ Владыки, если пожелаю услышать хоть пару строчек. – Афродита больше не улыбается, она даже слегка надувает губки. – И все же я могу спросить, вправду ли Гомер описывает нашу реальность, или нет? По-твоему, Хокенберри, кто правит миром – Зевс? А может быть, Судьба?

Вот ведь черт! Как ни поверни, быть мне без кишок, а некой красавице – богине – уже сегодня щеголять в скользких подвязках. Собираюсь с духом.

– Полагаю, госпожа, что хотя вселенная покорна воле Громовержца и не в силах противиться капризам божественной силы, которую прозвали Судьбой, есть еще Хаос, и он по-прежнему любит вмешиваться в жизни людей и бессмертных.

Собеседница тихонько присвистывает от изумления. Что со мной? Она вся такая мягкая, чувственная, соблазнительная…

– На сей раз мы не уступим поле сражения Хаосу, – изрекает она без тени приятного удивления в голосе. – Ты видел, как Ахиллес удалился нынче с общего совета?

– Да, богиня.

– Тебе известно, что мужеубийца умолял Фетиду отомстить своим товарищам-ахейцам за злую обиду, причиненную ему Агамемноном?

– Я сам не наблюдал за молитвой, богиня, однако этот факт не противоречит… содержанию поэмы.

Кажется, выкрутился. Событие-то в прошлом. К тому же Фетида – мать Ахиллеса и весь Олимп в курсе: «быстроногий» побежал поплакать у нее на плече.

– О да, – молвит Афродита, – эта коварная мерзавка с мокрыми грудями побывала здесь, обнимала колени Зевса, а наш бородатый хрыч только что вернулся с эфиопской оргии… в общем, расклеился весь. Обещал, старый педик, даровать сынам Илиона победу за победой, и ведь не подумал, каково это – перечить супруге, верховной защитнице аргивян. Вот и нарвался.

Я стою перед ней, выпрямив спину, руки вытянуты по швам ладонями вперед, голова чуть склонена, глаза неотрывно следят за богиней. Точно за коброй. Хотя если эта дама решит напасть – куда там стремительной кобре с ее смертельным ядом!

– А знаешь, по какой причине ты продержался дольше всех, схолиаст? – вдруг рявкает Афродита.

Это конец. Любое слово станет моим приговором. Молча, почти неприметно, мотаю головой.

– Ты жив, потому что избран. И должен сослужить мне одну службу.

Струйки пота, стекающие по лбу, начинают щипать глаза. Соленые ручьи бегут по щекам за пазуху. Девять лет, два месяца и восемнадцать дней моя обязанность заключалась лишь в одном – наблюдать и не вмешиваться. Ни в коем случае. Никоим образом не влиять на поведение персонажей или тем паче на ход войны.

– Слышал, что я сказала, Хокенберри?

– Да, богиня.

Афродита встает с ложа, и мое лицо склоняется еще ниже. Снова этот тихий шелест шелкового платья. Я внимаю даже тому, как ее белые, гладкие бедра нежно трутся друг о друга при каждом шаге. Богиня любви приближается ко мне вплотную. Чистый аромат этой женщины нещадно кружит голову. Дочь Зевса возвышается надо мною, словно мраморная статуя. А я и забыл, как сильно мы разнимся в росте. Ее упругие груди почти касаются моего пылающего лба. Меня одолевает нестерпимое желание уткнуться носом в благоухающую ложбину между этих холмов, и пропади все пропадом. И плевать я хотел на мучительные пытки, на черную смерть…

Афродита опускает ладонь на сведенное судорогой плечо, гладит грубую тисненую кожу Аидова Шлема, проводит пальцами по щеке. Закипающий ужас не в силах побороть мощную эрекцию: мой дружок вздымается и твердо застывает в таком положении.