Ильич - [71]

— Ты куда? Не уходи! — жалобно, как речная птица, крикнула Клюква. — Прости меня!

Серый резко повернулся, зашагал обратно к крыльцу. Остановившись у нижней ступеньки, посмотрел в ещё припухшее со сна лицо, которое столько раз видел в своих снах.

— Надя, я не буду здесь жить.

— Пойдём к тебе? — на испуганном лице Клюквы появилась робкая улыбка.

— Нет.

— Почему? — пролепетала Клюква, и её глаза заблестели, как слюда.

— Мне. Надо. Идти. Одному, — раздельно и чётко сказал Серый. — Прощай!

Он повернулся и побежал, наискосок через газоны и заборчики. В голове пульсировала фраза из какой-то книги или фильма: «Он всегда хотел быть умным и смелым. Но поскольку никак не мог определиться, чего хотел больше, вырос глупым и трусливым».

Серый добежал до забора и, не обращая внимания на крики позади, вскарабкался на него. С трудом забравшись наверх, он на мгновение обернулся — отсюда вся территория усадьбы Флинта была затянута туманом — и ухнул в сырую мглу по тут сторону забора.

* * *

Челло жил в двухэтажке возле «Речпорта». Там имелся целый райончик странно непохожих на все прочие здания Средневолжска двухэтажных домиков, толстостенных, с какими-то европейскими переплётами окон, с высокими крышами, желтобоких, кряжистых, основательных, словно выводок грибов-боровиков.

В городе считали, что эти дома строили после войны пленные немцы. Жить в двухэтажках было вроде бы престижно — большие комнаты, хорошая планировка, высокие потолки — но в то же время деревянные перекрытия и ржавые трубы коммуникаций сводили все преимущества на нет, да и городское начальство район «Речпорта» особо не жаловало.

Дворы между двухэтажками были застроены сарайчиками под толевыми крышами, «сталинскими» гаражами, полными ржавого хлама, заросли исполинскими тополями, разлапистыми акациями, густой сиренью, превратившись в некое подобие городских джунглей, где палисаднички с астрами и георгинами чередовались с остовами «Побед», «выпивательные столики» — с песочницами и скамейками для бдительных бабушек, а в грудах ящиков возле пунктов приёма стеклотары местная малышня играла в индейцев, используя вместо стрел заточенные электроды.

Таким образом, на «Речпорте» сложилась, как говорил Челло, «уникальная экосистема»: алкаши, престарелая шпана, отставные моряки с теплоходов и барж, а так же те самые бдительные бабули на лавочках — все они вскладчину владели «Речпортом», не допуская сюда чужих. А поскольку из-за низкой этажности молодёжи в районе было мало, здесь — уникальный для Средневолжска случай! — даже не образовалось своей «конторы».

При всём при этом «Речпорт» считался в городе едва ли не самым опасным и «бандитским» районом. Забрести сюда по тёмному времени пьяным означало гарантировано остаться без денег, часов, а то и одежды. Получить тут пику в бок можно было так же легко, как купить ночью бутылку водки, нужно только знать заветные места.

Синие от наколок колдыри, заседавшие по дворам «Речпорта», часто имели за плечами по пять-шесть ходок и могли время от времени «тряхнуть стариной» и на гоп-стопе, и на выносе квартиры, а то и пощупать магазин, какую-нибудь «Галантерею» или «Овощной».

Выдачи с «Речпорта» не было, все менты Средневолжска знали это более чем отлично, и если следователям удавалось все же собрать доказательную базу на кого-нибудь из «речпортовских» рецидивистов, «брать» его приезжало сразу несколько бригад оперов.

Удивительно, но неформальный хиппан Челло как-то невероятно органично вписался в уголовно-анархистскую вольницу «Речпорта» и был там чем-то вроде достопримечательности. Иногда колдыри даже отправляли за ним подмастерий по воровскому цеху, в коих никогда не было отбоя — «побазарить за жизнь с умным человеком».

Челло приглашение принимал и размещался за «выпивательным столиком» под раскидистым клёном где-нибудь между гаражами и сараями. Утвердившись среди битых жизнью и вохрой сидельцев, он чинно выпивал «стартовую», а после этого начинал вещать.

Говорить Челло мог долго, в прямом смысле слова часами, лишь время от времени делая перерывы, чтобы промочить горло. В такие моменты он вообще не следил за номенклатурой выпиваемых напитков, в результате чего надирался до изумлённого состояния — но и в нем умудрялся сохранять связность мыслей и чёткость речи.

Заканчивалось всё, как правило, одинаково — на половине рассказа про каких-нибудь длиноволосых французских Меровингов и их сравнении с ворами в законе послевоенного времени Челло вдруг закрывал глаза и падал под стол. По знаку одного из шишкарей «Речпорта» подмастерья подхватывали тело и волокли его домой, где старенькая мама Челло только всплёскивала пухлыми руками и плакала без слез, подтыкая непутёвому сыну одеяло в маленькой, чистой комнате с окнами в палисадник и портретом Кастанеды на беленой стене.

Серый вошёл в пахнущий кошками и пылью подъезд, по скрипучей деревянной лестнице с широкими пролётами поднялся на второй этаж. По пути не без интереса осмотрел настенную живопись, оставленную несколькими поколениями обитателей двухэтажки: «Гока — пидр», «Таня, я тибя люблю!», слово из трёх букв, какие-то аббревиатуры, пара символов городских «контор», ещё одно послание Тане, непечатное, тщательно зачириканное поверх, но все равно читаемое, а также тривиальные сердечки со стрелами, подпалины от спичек на потолке и почему-то выполненная с каллиграфическим старанием надпись «Слава КПСС», где буквы «СС» были изображены в виде двух молний, как на петлицах эсэсовцев — подъезд представлял собой настоящую летопись Средневолжской жизни последних лет.