Ильич - [50]

Серому вдруг представилось, что и его могут вот так вот грохнуть «в центре города». А что — наймут киллера, тот дождётся в подъезде. Будет стоять на лестничной площадке, курить. Обычный мужик, в плаще, в кепке. Серый пройдёт мимо, а киллер выстрелит в затылок.

И тогда статуя точно достанется Афганцу. Хотя нет. Афганцу она нафиг не нужна. Ему нужна водка. Ящик или два, на этом его фантазия кончится.

— А ведь его подговорили, — сказал Серый вслух и выключил радио. — Пообещали эти самые два ящика, если он сходит в мэрию и подаст заявление.

И никакого киллера не нужно. Всё по закону.

* * *

В этот раз снег за ночь не растаял. Серый проснулся утром, рано, было ещё темно. Проснулся не от того, что выспался, скорее наоборот, спать хотелось невыносимо, до сведённых скул, до ломоты в глазах, но сволочи-соседи, с вечера что-то весело отмечавшие, к пяти утра перелили все веселье в себя, и у них осталась только пьяная дурь. Само собой, все завершилось махачем, обезьяньими воплями, звоном битой посуды и даже стёкол.

Серый лежал под одеялом, тяжёлым и холодным, смотрел в серый, цвета мокрого бетона, потолок и слушал звуки из-за стены. Нужно было закрыть глаза, навалить на голову подушку и попытаться уснуть — не выспавшись, Серый весь день — он знал — будет злой, да и соображалка перестанет работать, и тогда наступит то нелюбимое, выморачивающее «состояние организма», которое Челло именовал «тупняк».

Но вместо того, чтобы спать, Серый зачем-то вслушивался в чужую жизнь, в чужое горе — за стеной уже кого-то избили; надсадливо, безнадёжно орала женщина, пьяно, зычно, по-звериному гоготали мужики, а потом вдруг что-то с грохотом упало, и гогот тут же смолк — чтобы смениться тонким, заячьим воплем: «Рука-а-а-а!»

За этим последовал длинный, истеричный монолог какого-то местного «паханишки», типичный такой монолог, Серый тысячу раз это слышал за свою жизнь: «Чё, казлы, водку мою жрёте, суки, твари? А ты знаешь, кто я ваще? Я в Афгане\в Южной группе войск\на Кубе\на пересылке\на зоне такое видел… Я в Ногайской бухте купался в дождь! Я БАМ строил! Чё ты зыришь на меня? Смешно тебе, падла?! А так смешно?! Шрам видишь? На! На! Чё не смеёшься, сучонка?»

Ну, и всё в этом же роде.

Собственно, Серый знал и то, что будет дальше: когда «паханишка» всем надоест или полезет драться, кто-то из молодых и нетерпеливых зарядит ему в бубен, а тот, обиженный и вызверившийся от того, что жизнь прошла, что бухой, что никто вот из этой босоты малолетней его не уважает и даже по роже дали, вытащит из внутреннего кармана складной нож с грязным лезвием — и воткнёт его нетерпеливому в живот.

Потом его, «паханишку», будут долго бить, топтать, и убьют до смерти, а за это время умрёт и тот, кому он воткнул «притыку». И выпустившие пар бухари сядут допивать, забыв о том, что по запаре вызвали «Скорую», а диспетчер, как положено, сообщил в милицию. «Скорая» одна не приедет — там уже давно не осталось дураков, мчащихся на ночные вызовы с ножевыми.

А вот тусклым утром, серым, как серебрянка на кладбищенских памятниках, в разгромленную квартиру, где пахнет водкой, табаком и убоиной, где извиваются недодавленными гусеницами на продавленных диванах и грязном полу пьяные, придут злые милиционеры и начнут пинками поднимать их, и долго будут пинать того, которого зарезал «паханишка», пока не поймут, что всё — этот уже никогда не встанет…

И думая про всё это, про то, что ничего исправить и изменить нельзя, про то, что ради «побухать» целая толпа поедет кто на зону, кто на «химию», Серый злился на себя, но ничего не мог с собой поделать — мысли сами лезли в голову, летели туда, как мошка на фонарь.

И разозлившись окончательно, он поднялся, отбросив ненавистное одеяло, подошёл к окну и на мгновение, на секунду замер, касаясь пальцами занавески. Почему-то захотелось вдруг выбежать на холодный, колючий воздух — как в армии, по пояс голым, крепким, литым, точно из автомобильной резины сделанным, и пробежать кросс, а потом — на турник, на брусья, и — в душ. И жизнь станет сразу другой, простой и понятной, и не будет там рыданий за стеной, звона бутылок, воплей…

И бронзовой головы в яме не будет тоже.

Серый рывком отдёрнул занавеску и зажмурился от полоснувшей по глазам белизны.

Снег. В этом году рано — ещё октябрь не закончился. И сразу стало как-то тоскливо, но в то же время ясно: всё, Рубикон перейдён. Будет зима, теперь уже абсолютно точно, будет Новый год всякий, двадцать третье февраля, ну, а потом весна — и всё по новой. Жизнь продолжается. Ничего не закончилось. И не закончится никогда. И даже вот этот вот снег — он тоже растает, может быть, прямо сегодня.

Снег растает, а проблемы — останутся…

Глава седьмая

В горисполком, мэрию по-новому, Серый пришёл к десяти. Оробев вначале перед монументальной дверью, украшенной с двух сторон полированными латунными табличками, на русском и английском сообщающими, что здесь находится «Муниципалитет города Средневолжска» и «Городская администрация», Серый разозлился.

«Чё менжеваться-то? — пронеслось у него в голове. — Я что, за чужим пришёл?»

Дёрнув дверь, он, топая мокрыми кроссовками, ввалился в сакральный полумрак огромного холла. Когда-то — Серый был ещё маленьким и оказался в горисполкоме вместе с отцом — напротив входа висело большое красное знамя, бархатное, с орденами, а в нише белела мраморная голова Ленина.